— Вряд ли. По-моему, вы достаточно взрослая, — сказал Коташев. Упоминание об ее отце было ему неприятно. — А насчет еды — жаль, что я не знал: у меня в тумбочке стоит мой ужин.
— Господи, ведь вы же с обеда ничего не ели! Конец этой фразы она уже договаривала издалека, на бегу. Он попробовал остановить ее, но не смог. Минут десять Коташев пробыл один. Его снова охватило волнение, как тогда, после выпитого вина. Волнение это не вязалось с окружающим покоем в природе. Со всех сторон, справа и слева, верещали сверчки, которые называются в Крыму цикадами. Пахло теплой полынью. Луна была такой спокойно-незначительной, что казалось, не она излучает этот ровный сильный свет, а он растворен в воздухе. И гладкое море, словно замерзнув, вымерло. Под лунным светом выцвели все яркие крымские краски. В детстве у Коташева была Библия в картинках; то, что он сейчас видел с горы, напоминало ему библейское изображение земли до появления на ней человека. И когда внизу, между валунами, показалась приближающаяся Аня, она не нарушила этой картины.
— Быстро я? — радостно спросила Аня. — Вот ваша рыба и хлеб. А масло я уронила у забора.
Она заставила его поесть, как он ни отказывался. В конце концов ему было приятно подчиниться и исполнить ее желание.
— А для того чтобы вам было веселей, я съем один кусок, а вы — второй, — предложила Аня. — Вы только посмотрите, как чудесно кругом! — говорила она с полным ртом. — Мне ужасно хочется много ездить и все видеть. Наверное, вы много видели?
Коташев пожал плечами: он не умел отвечать на такие общие вопросы.
— Человеку трудно ответить, много он видел или мало. Вы где были, Аня, во время войны?
— В детском саду, в Краснокамске.
— Да, — сказал Коташев. — Странно… Детский сад — это правильно…
— Что правильно? — не поняла Аня и даже наклонилась к нему, чтобы яснее разобрать выражение его лица.
— Вы были, конечно, там в качестве ребенка?.. Фу, какую чепуху я спрашиваю!..
Они оба рассмеялись. Он поднял плоский камешек и, прицелившись, швырнул его в кривое дерево, стоявшее неподалеку.
— Не попали, — сказала Аня.
Он пошел к дереву по узкой, горбатой тропинке, круто обрывавшейся вниз, к морю.
— Осторожнее! — испуганно крикнула Аня. — Я вам верю: попали, попали!..
Идти было совсем не страшно. Подойдя к дереву и внимательно осмотрев гладкую нежную кору, Коташев нашел свежую царапину.
— Хотите, перенесу вас сюда и покажу? — шутя спросил он. Она замахала руками и закричала, чтобы он немедленно шел обратно. И снова ему стало приятно, что она повелевает им и беспокоится о нем.
— Вы какой-то отчаянный, — сказала Аня, когда он вернулся и сел рядом на камень.
— Да нет, это, знаете, такой день сегодня выдался, — улыбнулся Коташев. — Дрался, по горам лазаю… Черт знает что! — Помолчав и прислушавшись к звону цикад, он сказал вдруг: — Вам не приходило в голову, Аня, что когда-то, до революции, когда встречались люди разных поколений — ну, как мы с вами, — разница в их жизненном опыте была гораздо меньше, чем нынче у нас?
— А я думаю — чем человек старше, тем он, конечно, всегда гораздо больше знает и видел.
— Это-то ясно, — сказал Коташев. — Да уж больно мое поколение потрепанное… Вы ведь совсем девчонка, Аня. Это не обидно, это я из зависти говорю. У вас и душа, наверное, еще без единого рубца. А у нас их хватает. И они иногда ноют, как суставы у ревматиков…
Аня наморщила лоб и подперла кулачками голову: ей нравилось, что пожилой человек разговаривает с ней на такие серьезные темы.
— В старое время, Аня, наш с вами жизненный опыт был бы примерно одинаковый… Ну что видел человек моих лет в те медленные времена? Да ничего особенного! Ходил в департамент, приходил домой, надевал домашние туфли… Нацепит пенсне, прочитает в газете про какую-нибудь Турцию. А Турция его и не касалась. А моего поколения все коснулось. И все касается…
От треска цикад и спокойного лунного света у Ани немного слипались глаза, и, чтобы они не закрылись совсем, она широко раскрывала их и пристально смотрела на Коташева.
«Ах, какие у нее внимательные, красивые глаза!» — подумал Коташев.
— Все не так просто, Аня, — сказал он. — Есть на свете такие вещи, которые вам трудно понять.
— Ну так объясните, — сонным голосом попросила она.
«Вот всегда так, — с досадой подумала Аня, — стоит мне лишний раз поесть, как непременно хочется спать в самое неподходящее время. Как раз такой интересный разговор!..»
Она еще шире раскрыла глаза и, обхватив ладонями лицо, незаметно пальцами придерживала отяжелевшие веки.
— Если бы все можно было объяснить, — сказал Коташев, — то дети выходили бы из школы мудрецами… А может, и лучше, что вы ничего не понимаете… Бог его знает!.. Вы только, пожалуйста, не подумайте, что я устал от жизни, — торопливо сказал он. — Нисколько! Просто есть законы возраста. И даже с родной дочерью мне бывает трудно договориться… Погрузнел я, что ли? Мне часто кажется, что молодые люди нынче какие-то легковесные. Это, собственно, и есть первый признак старости — нетерпимость… А ведь ужасно хочется, Аня, быть добрее. Хочется, чтобы было как можно лучше. Нам есть с чем сравнивать — и дурное и хорошее…
Он говорил горячо, немножко рисуясь своими мыслями, и, когда сказал, что хочется быть добрее, почувствовал себя таким умилительно добрым и великодушным, что даже слезы навернулись на его глаза. И чем больше и откровеннее он говорил, тем интереснее казалась ему собеседница, хотя она и не промолвила ни слова. То обстоятельство, что здесь, на голой горе, под луной, когда все люди уже спят, он произносит свои сокровенные мысли перед этой девушкой, превращало ее в давно знакомого и близкого человека. Она была такой трогательно маленькой и худенькой на этом большом лысом и древнем камне, что он невольно бережно погладил ее по голове и тихо сказал:
— Вам не холодно? До восхода еще далеко… Коташев снял с себя пиджак и накинул на ее плечи.
Они дождались восхода солнца. Аня дремала, положив голову на его плечо, а он с наслаждением сторожил ее сон. Он знал, что по утрам, после плохо проведенной ночи, у него помятое лицо, знал, что, проснувшись, долго и противно кашляет, и, стесняясь этого заранее, старался поменьше курить. А курить хотелось нестерпимо всю эту ночь, и Коташев срывал былинки, торчащие из сухой, растрескавшейся земли, и жевал их. Во рту было горько.
Когда из-за моря показалось солнце, он бережно разбудил Аню. Она проснулась посвежевшая, розовая от сна и первых солнечных лучей. Глядя на восход, Коташев восторженно молчал — он боялся вспугнуть солнце избитыми фразами, а Аня, по молодости, ничего еще не боялась и восхищалась этим всегда новым зрелищем, не выбирая никаких особенных слов.
Она прочитала с выражением стихи Пушкина «Прощай, свободная стихия!», и Коташев подумал, какое счастье быть гениальным поэтом.
— И представить себе только, — сказала Аня, — зачем мы всегда в это время суток спим!..
Они спустились к санаторию; он поддерживал ее сильной рукой на крутых тропинках. Незнакомыми ему голосами запевали коротко птицы. Пахло уже не мятой, остывшей за ночь, а цветами, влажной от росы травой. Бурьян подле ограды оказался не таким высоким и густым. Было легко не только дышать, но и смотреть вдаль — такой простор открывался глазам.
У своего павильона она сказала на прощанье: «Спокойной ночи» — и тотчас же рассмеялась, потому что ночь, собственно, уже давно прошла. Он не напомнил ей, что собирается через час уехать на станцию.
Когда Аня ушла, Николай Иванович вынул из кустов свой чемодан. Поставив его на скамью, он аккуратно уложил беспорядочно набросанные вещи. Солнце по-утреннему медленно припекало спину. Коташев сел на скамью, раскинул руки в стороны и, зажмурившись от света, просидел так минут пять. В кухне хлопнула несколько раз дверь, зазвякала посуда. Чей-то голос позвал:
— Максим, иди завтракать!
С крыши шлепнулся тяжелый санаторный кот и помчался на зов.
Около скамьи кто-то тихо кашлянул. Николай Иванович открыл глаза. С чемоданом в руках стоял Пичугин.
— Вы на станцию? — спросил он, кивнув на чемодан Коташева. Тот помедлил с ответом, и Пичугин быстро добавил: — Я трезво все обдумал. Глупая история!.. На кой, собственно, леший нужно, чтобы отсюда приходили к нам на службу какие-то жалобы! Знаете, начнется — местком, партком, собрания, заседания… жена узнает… Чепуха какая-то!
Он говорил быстро, боясь остановиться, чтобы неожиданно не выяснилось, что Коташев не желает ему отвечать.
— Конечно, это распущенность — хлестать людей по физиономии! — с напряженным лицом продолжал он. — По правилам вы должны были извиниться…
— Извините, — сказал Коташев.
Лицо инженера просияло, он весь как-то захлопотал: поставил чемодан на землю, протер пальцами очки, снова поднял чемодан.
