Солдатам же, этим конвойным, обвыкшим в своей службе, появление старухи в вохровской казенной избе, где было не продохнуть от тяжелого холостяцкого духа, от круглосуточного уставного распорядка, — появление этой старухи словно бы напомнило солдатам, что где-то в дальних деревнях и поселках у них тоже имеются бабки, матери, тетки, схожие с этой старухой. Она и разговаривала с ними давно позабытыми и никогда здесь не употребляемыми словами. Обращаясь к ним, она называла их сынками, детками, и, отвечая ей, они говорили: мамаша, бабуся, и эти непривычные, домашние слова сперва с трудом проталкивались сквозь их служебное горло.
На третий день пребывания в колонии старуха отдала сержанту Бобылеву привезенные два пол-литра. Ничего ей от конвоя не надо было, а хотела она порадовать их гостинцем к празднику.
Было это так.
Разувшись после ночного дежурства и протянув закалевшие от сырости ноги к горячей плите, Бобылев дремал. Еще не развиднелось, однако старуха уже подхватилась с постели и тотчас стала прикидывать, что бы ей еще сделать для пользы сына. Славка спал. Она поправила на нем сползшее на пол одеяло, утерла ему щеку, залитую ночной слюной — он не проснулся, — и вышла на кухню.
Увидев здесь дремлющего Бобылева, она воротилась назад в комнату, вынула припрятанные две бутылки и сложила их в свой фартук.
В полутемной кухне она приблизилась к Бобылеву и дотронулась до его плеча.
Он обернулся моментом, словно бы и не дремал.
— Чего тебе, бабка?
Старуха развернула перед ним фартук.
— За это знаешь что полагается? — строго спросил Бобылев.
Она не расслышала. Наклонясь к ней, он крикнул:
— За это дело знаешь что дают?
— По два восемьдесят семь отдала, — сказала старуха. — Или у вас дороже?
— У нас дороже! — сказал Бобылев. — У нас за такое дело срока дают. Вот составлю сейчас акт на тебя, и будешь ты, бабка, сидеть от звонка до звонка. На пару со своим Славкой… Да не держи ты вино в подоле — уронишь. Поставь вон в шкапчик.
Нисколько старуха не оробела. Здесь, в колонии, она уже ничего не боялась.
— Это можно, сынок. Со Славиком — я не против.
— Неужто согласилась бы, бабушка? — удивился Бобылев.
— А чего? И у вас люди живут. Ты вон — живешь?
— Так я же, бабка, вольный.
— Нету твоей воли, — сказала старуха. — Вольный бывает только малый ребенок: захотел — в пеленки нафурил… А ты, солдат, на службе.
— Не в заключении все ж таки, — обиделся Бобылев. — Отслужу — у меня паспорт чистый, езжай на все четыре стороны.
Хотела старуха сказать ему, что в деревнях люди и совсем без паспортов живут и не в том состоит человек, какой у него на руках документ, но ничего она говорить Бобылеву не стала, чтобы он окончательно не рассердился на ее Славку.
А сержант встал, обул свои нагретые у плиты сапоги и вынес такое решение:
— Для первого раза, бабка, не буду я составлять на тебя акт, по причине явки с повинной. Ограничиваюсь словесным внушением. Вино отымаю. Живи, бабушка, дальше согласно установленного режима.
И она стала жить дальше.
Шло время, приближался день отъезда. Старуха совсем перестала спать. Ей казалось, что таким способом она наращивает срок своего пребывания рядом с сыном.
Свободнее всего было вечером, когда колония затихала. Иногда только взлаивали сторожевые псы, но старуха не думала, что они сторожевые, — собаки брехали, как в поселке.
Вечером она была вдвоем со Славиком. Трезвый и ласковый, он был тут на глазах у нее. За всю ее долгую жизнь они никогда не были так помногу вдвоем. Когда же она вспоминала, что придется вскорости возвращаться в поселок, в Гришкин недобрый дом, душа ее замирала в тоске и одиночестве.
Славке она не рассказывала подробностей своего унижения перед невесткой — он и сам догадался.
Всмотревшись в ее худобу, в древнее ее тряпье, знакомое уже много лет, увидев, что она ест пищу так же жадно, как и он, Славка сказал:
— Несладко вам, маманя, живется у моего братана Гришки.
— Да что ты… Да что ты… — всполошилась старуха.
— Ладно. Встренусь с ним, посчитаемся.
— Ой, Славик, не надо, — сказала старуха. — Опять сядешь в тюрьму. Да и невиноватый он, это все Тайка, она уж и прыщами пошла от злости, всю морду ей закидало, он и не спит с ней, брезговает.
— А послал бы он ее… — сказал Славик и нарушил свое обязательство, данное в честь праздника.
В последнюю ночь перед старухиным отъездом оба расстроились. Не спали вовсе. Славка плакал, просил прощенья у матери, обещался аккуратно высылать ей деньги, говорил, что споловинит срок хорошим поведением.
— Дождитесь меня, мама, — просил он, размазывая слезы по своему тощему серому лицу. — Не помирайте. Очень я вас прошу. Нету у меня никого на свете, кроме вас.
— Не помру, сынок. Дождусь, — посулила старуха.
Она разложила ему в кульки оставшиеся харчи, перекрестила его на прощанье, поклонилась дежурному конвою и уехала к вечеру.
За горем своим старуха и не заметила обратного пути. Ехала она теперь налегке — все оставила сыну. И сердце свое тоже кинула там — ехала пустая. В вагоне, внизу под ее полкой, опять было много пассажиров, они сменялись в дороге, шумели, играли песни; мужики бегали с чайниками за пивом, за кипятком; ели беспрестанно то одни, то другие. Старуха не сползала со своей полки. До того она долго лежала, что какой-то молодой бородатый турист даже крикнул на все купе:
— Братцы! А ведь старушка-то наша ни разу не спускалась в туалет! Может, она дуба дала?
И, встав на нижнюю скамью, он заглянул к ней наверх.
— Бабушка, ты живая?
Она не откликнулась, только открыла глаза. И, заглянув в них, турист сполз вниз.
В поселок старуха воротилась среди дня. Дверь Гришкиного дома была на запоре. Пошарив под крыльцом ключ и не найдя его, старуха села на свой порожний чемодан дожидаться. По двору бродили два индюка, она налила им воды в корытце. На огороде картошка была уже выкопана, ботва валялась по всей земле. Старуха собрала ее в кучу и стала перетаскивать за ограду в лесок — там в яме перепрела и прошлогодняя.
Первой пришла домой Таисия. Она не поздоровалась со свекровью; вошла в дом, растопила плиту, поставила на огонь чайник. Старуха все возилась с ботвой, покуда не показался в ограде сын. Уже выпачканная в земле, держа охапку мокрой зелени, она выпрямилась сколько могла навстречу ему и робко сказала:
— Приехала я, Гришуня.
— Вижу.
— Велел Славик кланяться, поклон передавал брату Григорию и супруге его Таисии Яковлевне…
— Да пошел он со своими поклонами, — сказал сын. — Прохиндейская морда!
Потом Гриша пил чай вместе с Таей. Старуху не звали, она сама пришла, допила, что осталось после них.
НАКАНУНЕ
1
За два дня до отъезда из санатория Николай Иванович Коташев влюбился. Это случилось настолько для него неожиданно, что он сперва даже не понял, что с ним происходит.
Как всегда после целого года напряженной и суетливой работы в городе, жизнь в санатории казалась непривычно тихой. Проходя первые дни по саду мимо маленького домика, в котором помещалась контора санатория, и слыша телефонный звонок, Николай Иванович настораживался: ему чудилось, что звонят из клиники, где он служил, и срочно просят его к телефону.
Вечерами он вместе со своими соседями по комнате выходил к морю. Они стояли на берегу у каменной балюстрады и смотрели на лунную дорожку, на далекие огоньки проходящих кораблей. Воздух был удивительно чистый, дышалось легко и глубоко, плеск прибоя успокаивал душу. Они разговаривали негромкими голосами; говорили о том, что море похоже на картины Айвазовского, что вот оно шумит сейчас, как шумело тысячу лет назад, и горы стоят неизменно, и трудно представить себе, что где-то бренчат трамваи и гудят машины.
Утомленные горожане, попав тихим вечером на берег южного моря, любят поговорить обо всем этом.
Узнав, что Коташев — врач, соседи часто расспрашивали его о медицине; он привык к этому за свою жизнь и принадлежал к той породе медиков, которые отвечают на расспросы по их специальности вполне охотно, но очень уж неопределенно: из его слов получалось, что самое главное для здоровья — могучие силы организма, а сама по себе медицина, в особенности терапия, к сожалению, мало чем может помочь человеку.
Особенно дотошно расспрашивал Николая Ивановича пожилой оркестрант, живший с Коташевым в одной комнате. Он совсем недавно бросил курить и любил разговаривать об ощущениях, которые в связи с этим испытывает.
Просыпаясь, он обращался к Коташеву:
— А знаете, совершенно исчез мой противный утренний кашель. Это ведь нормально, доктор?
Коташев любил музыку и пытался поговорить с оркестрантом о Чайковском, Рахманинове, Шостаковиче, но тот торопливо отвечал:
