грохот грома, в свинцовых полуденных сумерках, прямо у вокзала в Помпеях к ним обратился какой-то синьор:
– Загляните в мой ресторан «Везувий». Других ресторанов тут нет… их разбомбили, – добавил он.
Уже в ресторане, в пустом темном зале, во время грозы, случилось мгновение чистейшего счастья, когда хлынул дождь. «Слава богу, не придется теперь тащиться смотреть на руины», – подумал Родерик. Он наблюдал через окно за голубем в его крошечном, побитом дождями домике, откуда выглядывали только птичьи лапки, а в следующий миг – на расстоянии вытянутой руки – за тем же голубем на подоконнике.
Впрочем, счастье было недолгим. Все испортил хозяин ресторана, который настырно выспрашивал у Родерика, что он будет есть, – тогда как самому Родерику, после блюда с мясными закусками, вполне хватило бы вина и хлеба; кроме того, дождь кончился, и стало ясно, что осмотра треклятых руин ему не избежать.
А он мог бы вечно сидеть со своею женой в полутемном пустом ресторане «Везувий».
Да, здесь, в помпейском ресторане, было чудесно: с одной стороны грохотал поезд, с другой – гром над Везувием, дождь выстукивал влажные слоги своего эпилога, голубь на подоконнике, девушка, стоя под садовой решеткой, что-то пела и мыла посуду в дождевой воде, и Тэнзи была счастлива, хоть и нетерпелива, и ему вообще не хотелось выходить, не хотелось покидать эту дивную сцену. Но вот бутылка vino rosso[128] почти допита, настроение у него упало, и на миг ему стало почти все равно: уйти или остаться. Впрочем, нет. Он хотел остаться.
Эх, если б остался и этот пьянящий сосуд надежды, если бы в бутылке не убывало вино! Если б можно было смотреть на нее до скончания веков как на некий символичный сосуд неизбывного счастья!
Вчера Родерик Макгрегор Фэрхейвен сидел и слушал, как жена описывает все, что видит из окна поезда (не сегодняшней электрички на местной линии по побережью Неаполитанского залива, а «Rapido»[129], экспресса Рим – Неаполь), поезд шел быстро, мимо величественных акведуков времен императора Клавдия, мимо станции Торрикола – о да, и вправду rapido, подумал он, погружаясь в воспоминания: на всех парах они промчались через Дивино-Аморе. (Нет остановки в Божественной Любви.) Белые коровы на пастбище и высоковольтные линии, люпины и стога сена, колокольчики и желтый коровяк, снова стога, как падающие Пизанские башни, одинокий ястреб, парящий над телеграфными проводами, тучный чернозем – Тэнзи все видела, все подмечала, вплоть до полевых цветов, названий которых не знала: «Лиловые и золотые, как персидский ковер». Холмистый обрывистый край, а потом – узкая прибрежная равнина, явственное ощущение очертаний Италии: «точно вепрь с колючей холкой». Внезапный дождь, города в окружении зубчатых стен на вершинах холмов, несколько темных тоннелей, снова поля под сияющим ярким солнцем, люди молотят пшеницу, пыль и мякина разлетаются во все стороны. Нет на свете ничего прекраснее, сказала Тэнзи, чем алые маки среди золотистых колосьев пшеницы. Еще дальше – Формия, неприметная станция, но городок вдалеке был похож на Неаполь. Они смотрели в окно: еще несколько крепостей-городов на серой скале, россыпь пылающих маков у разрушенной стены, стая белых гусей важно шествует к пруду, где темно-серые коровы лежат, погрузившись в воду, как бегемоты. «Ты бы их видел! Я вправду сначала подумала, что там бегемоты», – сказала Тэнзи, хотя за окном было уже стадо коз, ржаво-рыжих, черных и кремовых, которых гнал вверх по крутому склону худенький босоногий мальчишка, голый по пояс, в ярко-синих штанах. Вывески вблизи станций: «Vini pregiati – Ristoro – colazioni calde…»[130] Зачем человеку смотреть на руины? Собственно говоря, почему бы предпочесть Помпеям и даже самому Везувию ресторан «Везувий»? Родерик слушал Тэнзи вполуха, радуясь просто звукам ее голоса, и наслаждался воспоминаниями о вчерашней поездке на скором поезде куда больше, чем наслаждаться самой поездкой. Еще одна короткая остановка: Вилла Литерно. И знак на платформе: «E proibito attraversare il binario»[131]. Все эти детали он собирался запоминать и записывать, чтобы потом рассказать своим ученикам, – но на деле их запоминала Тэнзи. Когда они подъезжали к Неаполю, Родерик подумал, что в движении есть своя анонимность. Потом, когда поезд останавливается, голоса становятся громче и как будто пронзительнее, приходит время подвести итоги. А он не любил подводить итоги… Своя анонимность была и в том, чтобы спокойно сидеть в полутемном обеденном зале помпейского ресторана и завороженно слушать голос жены. Он не хотел, чтобы она умолкала. Сейчас, в нынешнем 1948 году, Неаполь еще наполовину лежал в развалинах, унылый и печальный, так что Боккаччо – поистине Giovanni della Tranquillità[132] – и тот сразу же отправился бы восвояси к себе во Флоренцию, даже не посетив могилу Вергилия…
– Помпеи, – Тэнзи читала вслух из своего путеводителя, и теперь, слава богу, опять пошел дождь, – древний осканский город, основанный в шестом веке до нашей эры и перенявший греческую культуру, располагался в плодородном районе Древней Кампании, на берегу Средиземного моря, и вел активную морскую торговлю…
– Да, знаю… они экспортировали рыбный соус и камни для мельничных жерновов. Но я тут подумал… – Родерик достал из кармана трубку. – Я почти ничего не читал о тревожности путешественников, об ощущении трагедии, которое иной раз настигает скитальцев из-за отсутствия связи с окружением.
– Э… ты о чем?
– Путешественник тратит на свое путешествие немалые деньги и время. Приезжает куда-то – и что? В первую очередь он здесь чужой, и ему все чужое. Иные великие руины вызывают мигрень отчуждения – а в наши дни руины повсюду, нигде от них не укрыться, – но есть что-то еще, что-то ускользающее от разума, утекающее сквозь пальцы, вроде бы зримое, но все равно неуловимое и как будто невидимое, непонятное, и за тысячи миль у тебя за спиной словно что-то грохочет, твоя настоящая жизнь рушится в пропасть на верную гибель.
– Бога ради, Родди…
Родерик потянулся к бутылке, подлил им обоим еще вина и мельком увидел свое отражение в мутном треснутом зеркале, где отражалась еще и дождевая бочка, и мокрая садовая решетка, и голубь, и девушка, моющая посуду; за словом «Чинзано», сбоку от засунутой под раму открытки с загадочной надписью «26–27 luglio Pellegrinaggio a Taranto (in autopullman)»[133] он увидел себя: коренастый мужчина в очках, веселый, улыбчивый, крепко сбитый, серьезный, задумчивый, волевой, но стеснительный, одновременно застенчивый и бесстрашный, а главное – терпеливый, нетерпимый лишь к нетерпению и нетерпимости, либерально настроенный, прогрессивный шотландско-канадский школьный учитель; он категорически не желал поверить, что мрачные мысли, только что
