поскольку было совсем темно, – Фэрхейвен вернулся домой взять плохо переведенный сборник допотопной беллетристики, изданный в девяностые годы, чертовски глупую книгу – Ламартин, Вольней, бог знает кто, – откуда ему захотелось прочесть избранные отрывки в ответ на какие-то слова Уилдернесса. Именно эту прогулку по лесу туда и обратно он очень отчетливо вспомнил сейчас: лесная тишь, абсолютный покой, звезды мерцают в просветах ветвей (высоко у верхушки кедра его фонарик высветил четыре горящих любопытством, настороженных огонька – глаза двух енотов), тишина и покой, но и чувство обиды, тревожность из-за возобновившихся вечером разговоров о вероятном строительстве железной дороги и вырубке леса под гостиницы и турбазы, так что их собственные заботы как-то сразу и вдруг – или, может быть, снова – уподобились заботам и горестям сельских жителей из романов Джордж Элиот или финских первопроходцев шестидесятых (или, как не без горечи заметила Примроуз Уилдернесс, любого канадца и вообще всякого человека почти на всем протяжении истории), вдобавок ощущение, будто что-то еще перевернулось вверх дном и пошло не туда; Родерик на секунду застыл у себя на крыльце, слушая шепот прилива, глядя в темную даль, где слабо светился в ночи нефтяной танкер. Ему, стоящему на крыльце с фонариком и книгой в руках, Эридан вдруг показался, как Древний Рим, театром чудес и диковин, настоящих и воображаемых. Словно одного белого кита было мало, в четырехчасовом выпуске радионовостей из Ванкувера сообщили, что, по новым данным «из нескольких достоверных источников», пресловутые летающие тарелки, наблюдавшиеся в регионе в тот же день с нескольких разных точек, были замечены и над самим Эриданом и что начальник местной полиции сделал официальное заявление, которое «впервые представлено широкой публике: в предыдущее воскресенье они с сыном отправились на рыбалку вблизи Эриданского порта и видели морского змея». Боже правый! Это было так уморительно, так ужасно смешно, что Родерик мог бы расхохотаться при одном только воспоминании. Но, по правде говоря, ему было не до смеха: все эти тревоги вкупе с другими, более сокровенными переживаниями возбуждали в нем мрачную убежденность в чудовищности и грозной неуютности мира, которая иной раз рождается с похмелья. Не зная, как уместить эти вопросы в картотеке цивилизованного разума, он поневоле принялся размышлять в режиме архаичного разума далеких предков, и результат, надо сказать, настораживал. Но куда больше тревожила мысль, что его цивилизованный разум так спокойно воспринял угрозу погибели всего мира, с гораздо меньшей серьезностью, чем слухи о предполагаемой угрозе родному дому. Родерик увидел, что танкер бесшумно прокрался мимо причала нефтеперерабатывающего завода, а он даже и не заметил:
Frère Jacques!
Frère Jacques!
Dormez-vous?
Dormez-vous? —
так поют корабельные машины, если хорошенько прислушаться…
И теперь, с устрашающим лязгом цепей, звоном и грохотом колоколов, гулом лебедок, подводным треском винтов и командами, звучавшими так, словно их отдавали на расстоянии в полкабельтова, хотя до судна, почти невидимого в темноте, было не меньше двух миль – впрочем, звуки разносятся над водой со скоростью камня, выпущенного из пращи, – танкер бросил якорь: несколько последних команд пронеслись над заливом, и настала тишина. Родерик смотрел на нефтеперерабатывающий завод, «освещенный, словно эсминец в день рождения адмирала», как выразился Уилдернесс… И если на необъяснимое мгновение нефтяной танкер показался ему угрозой нефтеперерабатывающему заводу, то уже секундой позже сам завод с его жестким, безличным электрическим блеском вдруг показался угрозой ему самому. В день чудес и диковин нефтеперерабатывающий завод, хоть и предельно нелепый, тоже занял свое место в этом ряду. Будто Родерик никогда раньше не видел его по ночам, будто завод на другом берегу материализовался внезапно и только сейчас, наэлектризованный безличным предчувствием, воплощенный предвестник беды.
В соседнем доме, у его тестя, горел свет, и через окно было видно, как старый лодочный мастер сидит за столом в теплом золотистом сиянии керосиновой лампы, отбрасывающей мягкие тени на молотки, стамески и тесла – остро заточенные, тщательно смазанные и любовно ухоженные инструменты, – сидит, водрузив на нос очки, курит трубку, а рядом с ним на столе лежат еще три, заранее набитые на утро, и читает «Историю острова Мэн»…
– Руины открыты для посещения ежедневно, с девяти утра до пяти вечера, вход бесплатный. У входа в зону экскурсии, а также прямо на станции посетителям предлагают свои услуги (за отдельную плату!) экскурсоводы, говорящие на итальянском, французском, немецком и английском языках.
– Черт возьми, да что ж такое, – вздохнул Фэрхейвен, улыбнувшись Тэнзи.
– На осмотр руин требуется от полутора до двух часов, но, чтобы осмотреть все как следует, лучше выделить от четырех до пяти часов. Посетителям запрещается приносить с собой еду. Знаешь, когда я была совсем маленькой, у моей мамы был стереоптикон[135], – сказала Тэнзи. – С фотографиями Помпеев. Хотя нет, не у мамы. У бабушки.
– Та-дам!
– Интересно, каким они будут на самом деле? Похожими на те фотографии или нет? Я прекрасно их помню… Ты меня совершенно не слушаешь.
– Я слушаю… На нас обрушится пепел и кипящий дождь, и на руины нельзя брать еду, – сказал Родерик. – А как насчет вина?
– Тут у нас всевозможная птица, – объявил гид. – Улитка, кролик, ибис, бабочка, зоология, ботаника, улитка, кролик, ящерица, орел, змея, мышь.
В городе Помпеи (который с первого взгляда показался ему немного похожим на разрушенный Ливерпуль в воскресный день или на сам Ванкувер, если предположить, что тот пережил еще одну, более позднюю катастрофу после Великого пожара 1886 года, – несколько одиноких колонн здания биржи, фабричные трубы, обломки Монреальского банка) не было ни души, кроме гида; и Родерик, обменявшись с Тэнзи заговорщическим взглядом насмешливого изумления по поводу столь загадочной фразы, понял, что не зря сторонился этого человека.
И вовсе не потому, что он, Родерик, злой по натуре, и не потому, что питал искреннее отвращение к любому торгашеству и чаевым, нет, он сторонился экскурсовода из-за какого-то нелепого страха. В этой поездке он оказался настолько несостоятелен в плане общения с местными, даже на уровне элементарной коммерции, как сегодня в ресторане «Везувий», что неумение объясниться уже стало задевать его самолюбие. И дабы не портить все с самого начала, выставляя себя дураком, он предпочел бы бродить вдвоем с Тэнзи, чтобы странное ощущение полной бессмысленности всего окружающего растворилось в их счастье просто быть вместе, которое, вне всяких сомнений, было реальным, и в ее счастье от поездки в Европу, – да, он предпочел бы сейчас бродить по помпейским руинам наедине с нею. Ведь в такие минуты у него появлялась возможность вообразить, что
