ему в помощь. По британским законам любой матрос в рейсе вправе отказаться от такой работы и, несмотря на смутную перспективу дополнительных выплат в Лондоне из расчета один шиллинг в час вдобавок к сверхурочным, после первой же вахты весь экипаж от нее отказался; сам корабельный плотник, старший над Коснаханом, утверждал, что, когда он укреплял клетки, слониха нарочно его ущипнула, причем с совершенно невинным взглядом: в дальнейшем мало кто из команды – по мнению Коснахана, просто из суеверия – решался заходить за веревочное ограждение без крайней необходимости, и работа помощника смотрителя целиком легла на плечи одного Коснахана. Она занимала большую часть его времени на обратном пути.
Почти все животные предназначались Дублинскому зоопарку, однако выгрузить их надо было в Лондоне. Исключение составляла слониха, которую везли в Рим. Но поскольку они в Италию не заходили, животное надлежало пересадить на итальянское судно в Порт-Саиде. А они лишь чудом добрались до Порт-Саида, могли ведь и вообще никогда не добраться.
Да, да, да, он не ошибся. Возможно, у многих слонов есть привычка использовать послеобеденный перекус в качестве головного убора, но в жизни Коснахана была только одна такая слониха. И он помнил, вернее, вспомнил заново, что после того, как слониху высадили в Порт-Саиде, ее предстояло отвезти в какой-то из портов Тирренского моря – кажется, в Остию? – и уже оттуда транспортировать в Рим. И притом не куда-нибудь, а в римский зоопарк. В это самое место.
Да, так все и было. Их расставание прошло в точности как их первая встреча, хотя и на обратный манер: с оскорбительным и сокрушительным пренебрежением к ее слоновьему достоинству, слониху опутали ремнями и, словно визжащего спеленутого младенца, опустили в лихтер прямо напротив отеля «Казино Палас», у нее за спиной, в нечестивом городе Порт-Саиде, мерцала неоновая реклама чая «Липтон», а по шатким дощатым трапам других лихтеров возле борта соседнего судна всю ночь сновали туда-сюда, распевая суры Корана, человеческие рабы с тяжеленными корзинами угля.
Забыть такое непросто, и разве забудешь, как сильно ее беспокоили прожектора в Суэцком канале, где они прошли минувшей ночью, тоже не без приключений; как рык пантер сводил ее с ума от страха во время особенно сильного шторма; как незадолго до Суэца они вместе смотрели на луну, висевшую в зеленом небе над горой Синай в пять утра, с Большого Горького озера – или, может, откуда-то еще, – доподлинно зная, что скоро их дружбе придет конец. И как несколько раз, когда на носу и корме были натянуты штормовые леера, а пароход, борющийся с огромными волнами, развивал скорость не более трех узлов и даже вахтенный не решался выйти на палубу, Коснахан подменял смотрителя и сидел со слонихой всю ночь – потому что она, хотя была уже не столь юной, чтобы нуждаться в материнской опеке, все равно, кажется, тосковала по матери, с которой ее разлучили, – и в какой-то момент, чтобы его не смыло за борт, привязал себя к ее клетке, и они оба чуть не утонули. А после – будет ли ему за это прощение? – он без возражений отдал ее в рабство.
Да, непросто забыть это расставание под конец долгого путешествия, и все-таки Коснахан забыл, а что самое странное – забыл именно потому, что написал «Сингапурский ковчег». Ведь для того, чтобы книга получила достойное завершение, или же для единства сюжета всех животных без исключения после краткого часа их победной и абсурдной свободы следовало благополучно доставить в Лондон. И что же послужило реальной основой сцены с побегом, когда вымышленная Розмари вырвалась из заточения сама, а потом в щепки разнесла другие клетки, выпустив на волю других животных? Отчасти страх остальных матросов, что именно это произойдет во время шторма, отчасти то, что Розмари и вправду однажды сбежала из клетки и разбила ногами удилище кабана, который тоже сбежал, но Розмари вернулась почти сразу, как только услышала голос Коснахана…
Коснахан улыбнулся. Воссоединение, да. Но нынешнее воссоединение куда грандиознее! Подумать только, все эти долгие-долгие годы Розмари терпеливо ждала его здесь, служа ему на свой манер, четко, как по часам, исполняя свои ежедневные слоновьи ритуалы, невзирая на Муссолини, фашизм, войны, катастрофы, триумфы, Абиссинию, немцев, Пиранделло, Маринетти, американский либерализм, Гарибальди, де Гаспери и Роберто Росселлини, Розмари мирно жевала сено, а в семь часов вечера выпивала ведро молока и, хрустя морковью и сельдереем, набиралась сил, бескорыстно старела и как будто впрямь дожидалась, когда к ней вернется Коснахан, сначала мысленно, а потом и наяву, ведь, если по правде, она не только обеспечила ему прожиточный минимум в те далекие времена, но и теперь оплатила ему переезд через Атлантику, чтобы он снова встретился со своей благодетельницей во плоти!
И чтобы она наконец-то услышала его голос… Коснахан медленно подошел и погладил ладонью ее прилежный пытливый хобот.
– Розмари, – сказал он, – как же я мог забыть, что ты здесь? Господи, девочка, как ты выросла… Ладно, теперь-то не будем о грустном. Jean traagh choud as ta’en ghrian soilshean![126]
Розмари взмахнула ушами, не очень большими, ведь она – индийская слониха, и, глядя на Коснахана маленькими умными глазами, внезапно вскинула хобот и затрубила.
Коснахан застыл, утратив дар речи.
Naturam expellas… «Вилой природу гони прочь…» Природа! – к вопросу о том, что природа всегда возвращается. Кстати, вилы здесь тоже присутствуют. Розмари… Никакая чудесная встреча после долгой разлуки в литературе и в жизни, от махаутов древности до Джона Клейтона и Сабу в «Тарзане – приемыше обезьян» (узнавание, пресловутый анагноризис![127]) – теперь Коснахан понял, почему вспомнил легенду об Андрокле и льве, – не была более полной и завершенной, и как неправы все те, кто считает долгую память слонов мифом, если только слон не был ранен и не затаил обиду. Да, никакая нежданная встреча не была более полной и завершенной, а в каком-то смысле более драматичной и даже, как казалось ему самому, с явным привкусом Аристотелевых рассуждений.
Ах, Розмари, хранительница моих давних юношеских секретов, моих мечтаний в бурном Индийском океане (где тебя бурно тошнило), сколько раз, образно выражаясь, я держал твою голову у себя на коленях, утешал тебя, как умел, пока ты возвещала муссонам о своих слоновьих страданиях? Сколько раз я тебя мыл и оставлял тебе огромную губку, пропитанную водой, чтобы, когда становилось уж совсем жарко, вот как сейчас, ты могла бы поднять ее хоботом и устроить себе освежающий душ, сколько раз я кормил тебя сеном, твоей послеполуденной шляпой от
