к ней, к его кроткой и невероятной слонихе, к этой встрече, почти возвышенной в некоей мягкой буффонадной манере. Возвышенной оттого, что она как бы сообщала ему, что жизнь – всякая жизнь – должна иметь счастливый конец, что наше чувство трагического даже более легкомысленно, поскольку дается нам только из эстетических соображений, что за пределами трагедии, за пределами мира, хотя и не вполне за пределами искусства – естественно, хотелось бы надеяться, что мы изведаем это нескоро, – лежит примирение, превосходящее наши самые смелые оптимистические мечты, что Коснахан, хоть и не самый значительный из писателей, все же серьезнее, чем Шекспир и другие. И каков еще смысл этой весточки, этой встречи, этого напутствия? Зачем сообщать ему, что, приняв смерть матери – а сейчас он впервые принял ее целиком, – он отпустил мать, и ему представлялось, как она летит сейчас сквозь синие вечерние римские облака, за юную золотую луну цвета спелого мандарина, все выше и выше, в сопровождении ангелов факта или мысли, навстречу своему святому Петру, который поприветствует ее на мэнском гэльском, с тенью страдальческой улыбки на устах, у тех самых врат… Коснахан раскурил трубку. Его била легкая дрожь. Он был тронут до глубины души. Но секундой позже с трудом верил, что у него были подобные мысли, несколько примитивные даже по самым примитивным меркам. Тем не менее очень трудно найти слова, чтобы рассказать Лави о том воздействии, какое оказала на него встреча с Розмари, даже на самом обыденном, прозаическом уровне.
В каком-то смысле – хоть и непонятно почему – это походило на одно из забытых, но глобальных последствий некоей ссоры в первые годы их семейной жизни, когда однажды он выпил лишнего на очередной дурацкой вечеринке и сбежал оттуда в неминуемый бар, где встретил какого-то друга юности, пожалуй, переживавшего не лучшие времена, и этот друг, вместо того чтобы попросить денег взаймы или как-то обозначить свое желание возобновить давнюю дружбу, сказал ему, неожиданно и сердечно: «Какое сочувствие ты надеешься получить в этом месте, старый ты дурень? Чего тебе не хватает дома?» – и хотя Коснахан далеко не сразу пошел домой, позже он обнаружил, что этот совет, «Почему бы тебе не пойти домой, раз ты не справляешься с алкоголем?», укоренился в нем накрепко; хотя в данном случае он не справлялся не с алкоголем, а с… И ход его мыслей, как и сам Коснахан в своей прогулке по Риму, совершил полный круг…
Он не справлялся с самим успехом, да-да, он знал, не справлялся с воздействием собственного успеха и тщетными поисками, от которых давно следовало отказаться, пусть его жалкую книгу переводят обратно на мэнский, если кому-то захочется: иными словами, он должен отбросить свое тщеславие, хотя кто бы не гордился тем, что его книгу переводят на итальянский?
Отбросить ради чего? Конечно, ради работы! Да, ради его драгоценной, нелепой, второразрядной, но для него и для его жены – ведь им же надо на что-то жить – очень важной работы: вот чего ему все время не хватало, он искал какой-то стимул, искал везде начать все сначала, и в ходе поисков находил оправдания, чтобы откладывать это начало все дальше и дальше; и вот теперь, в одной из тех редких точек, где встречаются жизнь и поэзия, появилась Розмари; ведь Розмари, так сказать, и есть его работа – Коснахан опять взглянул на обложку своей книги: ах, Розмари, уникальная слониха, единственная, что оказалась еще и синей птицей счастья.
Завтра, в честь твоей уникальности, я преподнесу тебе в дар лучшую римскую морковь, букет самого свежего и хрустящего цизальпинского сельдерея. Иногда человек представляется мне настолько несчастным, что я действительно чувствую: если эволюция существует, то наверняка для таких, как ты. Но при всей твоей мудрости и величии, Розмари, я вынужден указать, что человек более разнообразен, пусть даже наша звезда не на высоте.
Коснахан отпил глоток вина и с минуту смотрел на вечернюю сцену, чувствуя, как крепнет ощущение родства – с мотоциклистами, велосипедистами, ездоками на мотороллерах, многочисленными туристами, уже не столь многочисленными священниками, огромным количеством американцев в военной форме, бедняками, которым он не в состоянии помочь, больными, за которых он может только молиться, двумя карабинерами, глядящими себе под ноги, словно сосредоточенными на какой-то невидимой мамертинской сцене под землей или размышляющими о бессчетных столпах человеческого страдания, ведь без них, отрешенных от счастья и юмора, улица не существует, даже со шведкой, что возвращается в пансион Борнини и отступает назад, тоже наполовину испуганная, перед грохочущим, проносящимся мимо автобусом… Приезжай, Маттиас, приезжай, Артур… Они приедут каждый в свое время, он с ними увидится. Познакомит их с Розмари, и как они будут рады! И он спросит у Артура, который из двух Хаксли писал, что люди должны искать не различия между собой, а то, что их объединяет, ведь именно об этом разнообразии, об уникальности каждого человека он только что размышлял; впрочем, не важно, оба правы, но кто из них мог бы спросить: умеет ли Розмари смеяться?
Но даже не осознание, что теперь он снова будет работать – хотя отчасти и оно тоже, – наполняло его глубочайшим удовлетворением, и он чувствовал себя счастливым, как… счастливым, как старый волшебник, к которому внезапно вернулись утраченные колдовские способности, и он готов сотворить очередной шедевр!
Эти слова чуть не сорвались с языка. А как только он сообразил, что именно имеет в виду, его охватил чистейший восторг во всей его обновленной нелепой красе, и Коснахан громко рассмеялся.
Боже правый, он и вправду волшебник. Видимо, это и есть настоящий первозданный источник его нового чувства, разделенного внезапно со всем человечеством и действительно человеческого (одновременно заключающего в себе нечто большее, чем принадлежность к вселенскому роду), настоящий древний и тайный источник его нынешней гордости, его будущего спасения, нечто, вот почему его книгу переведут на иностранный язык, и более того, он сам – наконец-то истинный сын своей матери – будет переведен в категорию сознательных представителей человечества.
И кто бы это мог быть? Кто он сам? Кто такой каждый из нас?
В газетах писали, что человека звали Смитерс, могли назвать его и Драмголдом. Даже Коснаханом. И почему-то у них складывалось впечатление, что он такой же заурядный, как весь наш век…
Но человека по-настоящему звали Квейн, и Кваггам, и Квиллиш, и Кволтро, и Илья Дон, который был повешен. И все-таки выжил, потому что был невиновен?
Помпеи
Под
