и язык афганцев, что даже персу и афганцу трудно было отличить его от своих. Во время последнего дневного перехода между Фарахом и Гератом при падении с лошади он вывихнул ногу и теперь хромал. Он сообщил нам много интересных подробностей о своем путешествии из Герата в Кабул в сопровождении лишь одного голяма[465] через Паропамизские горы, населенные дикими племенами гиссар[466], о пребывании в Кабуле, знакомстве с Бернсом и возвращении через Кандагар»[467].
Добавим, что Виткевич отрастил бороду по восточному обычаю, подобно тому, как он это делал во время путешествия в Бухару. Об этом мы также знаем от Браламберга – не из воспоминаний, а из его личного письма Яну. Оно было написано уже после окончательного отъезда в Россию Виткевича, и в нем Иван Федорович писал так: «Когда Вы получите это письмо, Вы уже пожертвуете Вашу прекрасную бороду нимфам реки Кура и будете гулять по Невскому проспекту, как делали это раньше…»[468]. Конечно, в Петербурге борода не могла приветствоваться. У дворян и чиновников растительность на лице считалась неприличной, а в 1837 году даже вышел высочайший указ, напоминавший о строгом запрете носить усы и бороды всем гражданским чинам и чинам придворного ведомства.
Судя по письму, написанному в непринужденной манере, с изрядной долей юмора, Виткевич и Браламберг чувствовали друг в друге родственные души. Иван Федорович шутливо обращался к Яну как к восточному вельможе, называл его выдуманным именем – «Высокостепенным Рам-Мир-Шир и Пир-Дилем», а еще – «растормошителем целого Афганистана»[469].
Оба – молодые мужчины, веселые, любившие подурачиться в свое удовольствие. Наверняка они проводили вместе немало свободного времени, посвящая его, конечно, и любовным утехам. Виткевич не был ни монахом, ни аскетом и, оказавшись на чужбине, наряду с выполнением поручений государственной важности, мог и расслабиться, уделяя внимание прекрасному полу. В том же письме Браламберга содержались прозрачные намеки на сей счет. Скорее всего, высказывание о «нимфах реки Кура» прозвучало не случайно. Наверное, и в Персии, и в Афганистане Ян не избегал общения с местными «нимфами», равно как и Браламберг. Недаром Иван Федорович именовал друга не только «растормошителем Афганистана», но «страстным обожателем» некой Кагуляй Перишан. Рискнем предположить, что это была красавица персиянка, достойная такого блестящего офицера, как Виткевич[470].
У стен Герата он провел почти все лето, так что возможности отдохнуть и развлечься у него имелись. Но приоритетными, конечно, оставались дела политические, которые складывались, скажем прямо, не вполне удачно.
К моменту возвращения Виткевича Симонич уже около двух месяцев находился в персидском лагере, прибыв туда 9 апреля. Посланник порывался приехать и раньше, но в разрешении ему долгое время отказывали. Николай I и Нессельроде не хотели лишний раз раздражать чувствительных англичан и потому дистанцировались от «гератского предприятия». В конце концов, согласие было дано, но не в связи с необходимостью проявить солидарность с шахом, поддержать его и приобрести возможность получать более полную и объективную информацию с места событий, а по иной причине.
Ян с сожалением узнал, что приезд посланника нельзя было в полной мере расценивать как политический жест в поддержку шаха, хотя многие (в том числе англичане) воспринимали его именно так. Оказывается, Николай I, отдыхавший в то время на Кавказе, проявил недовольство нахождением у стен Герата русского батальона, сформированного из дезертиров императорской армии. Высочайшее распоряжение вернуть беглецов было передано Симоничу, и граф предпринял дипломатический демарш в Тегеране. Однако персы не отреагировали – ведь русский батальон (к слову сказать, его еще именовали «богатырским») по праву считался одной из самых боеспособных частей персидской армии и дислоцировался у стен Герата. Вот тогда Николай I и велел Симоничу направиться к шаху, чтобы переговорить с ним лично.
Иван Осипович добросовестно взялся за выполнение данного ему поручения, однако использовал свое пребывание под Гератом, чтобы подбодрить персов. Он сознавал, что шах не склонен выдавать русских бойцов, мужественно штурмовавших крепость и, возможно, не слишком настаивал на безотлагательном выполнении требования императора. В конце концов, достигли компромисса: бойцов батальона вернут в Россию, но только по завершении кампании[471].
В дальнейшем решение этого вопроса неоднократно затягивалось, несмотря на обещанную Николаем I амнистию «возвращенцам». Персы придерживались принципа добровольности и репатриация растянулась на длительный срок.
Сейчас же важно подчеркнуть: Симоничу, Виткевичу, Браламбергу и другим русским дипломатам и военным в шахском лагере история с батальоном наглядно показала, как в Петербурге расставляют приоритеты. Не поддержка шаха, отпор англичанам и усилия по формированию дружественной коалиции, а озабоченность частной проблемой, вот что занимало мысли и волновало царя и Нессельроде.
Английским дипломатам было сложно в такое поверить, они не скрывали своей убежденности в том, что Николай I направил своего посланника к Герату, чтобы пуще настроить персов на воинственный лад и призвать их побыстрее захватить город. А это могло изменить весь региональный расклад на ближайшие десятилетия. В депеше от 1 августа Макнил информировал свое правительство: «Если Герат будет взят, то Россия сделается единственной повелительницей политической и торговой будущности всей Центральной Азии»[472]. Мог ли поверить британский дипломат в то, что визит Симонича, главным образом, связан с конфликтной ситуацией, возникшей из-за русского батальона, что русские в такой напряженный и ответственный момент рисковали вызвать гнев шаха, породив у него сомнения в том, что Россия станет надежно подстраховывать его наступление? Ни за что на свете. Поэтому появление Симонича англичане расценили как очередное звено в цепи «злоумышлений» русских. Виткевич в Кандагаре и Кабуле, Симонич в Герате, какие еще нужны доказательства?
Не будем отрицать того, что беспокойство англичан имело под собой определенные основания. Значительную часть своего времени Симонич посвятил не улаживанию вопроса с батальоном (что, между прочим, не улучшило его отношения с шахом и принесло ему «мелкие неприятности, заботы и трудности»[473]), а усердно занимался тем делом, которое считал по-настоящему значимым.
Для начала он доложил в Петербург об успешных переговорах Виткевича, надеясь, что это убедит российское правительство в правильности наступательного курса. Затем, не дожидаясь окончательной отмашки из центра, взял на себя смелость гарантировать персидско-афганскую коалицию. Тянуть было нельзя, этого требовали и шах, и кандагарцы, иначе наметившееся и пока что довольно хрупкое взаимопонимание между потенциальными союзниками могло дать трещину. Нельзя было забывать, что именно этого добивались англичане, которые трудились, не покладая рук, рассчитывая сорвать российские планы. В общем, посланник пошел ва-банк, что позже в российском правительстве расценят как превышение полномочий.
«…Граф Симонич, – писал Дюгамель, – имел неосторожность поручиться от
