Персией и Россией, не перейду под полное покровительство Англии и не заключу мирный договор с Ранджит Сингхом, я раскаюсь в содеянном, а афганцы будут обречены на страдания.
Считая такие условия унизительными, я отказался от заключения союза. Когда о моем решении стало повсеместно известно, английский посланник, чувствуя, что оставаться долее ему не имеет смысла, просил у меня разрешение на отъезд. Так как я счел невозможным подчиниться условиям, предлагаемым нацией, которая не держит слова и лебезит перед врагом, я принял решение, несмотря на слабость своих сил, продолжить борьбу с неверными, обратившись и прибегнув к помощи Вашего Величества. Я питаюсь надеждой, что Ваше Величество поспособствует мне в той степени, которую сочтет необходимой, чтобы поддержать мусульман и дружелюбную и преданную ему нацию…»[456].
25 мая Виткевич попрощался с Дост Мухаммед-ханом и покинул Кабул вместе с Мехрдиль-ханом. При отъезде ему воздали всевозможные почести как посланцу великой державы.
Он возвращался с солидным политическим багажом. Симонич подчеркивал, что Виткевич «дал понять эмиру, сколь полезным для него был бы пример его братьев (кандагарских – авт.), ориентировавшихся на Персию»[457]. Добавим, что не просто «дал понять», но добился нужного отклика. Правда, эмир изъявлял свою готовность следовать в фарватере России и Персии только при наличии соответствующих гарантий со стороны Петербурга[458], но такое требование было вполне разумным. Какие могли быть возражения? Никаких. Во всяком случае, так казалось Симоничу.
Растормошитель Афганистана
Миссия Виткевича получила широкую огласку. Для британской прессы это стало находкой, позволившей посудачить о том, как русские ущемляют интересы англичан в Центральной Азии. «…Бернс, который растратил во время этой миссии три лакха[459] рупий, ни с чем вернулся в Индию, – писал Браламберг. – Так как наш Виткевич находился в Кабуле одновременно с Бернсом, английские газеты в Бомбее и Калькутте распространили слух, что переговоры Бернса с Дост Мухаммедом потерпели провал якобы из-за русских интриг, в то время как Виткевич, имея всего несколько сот дукатов на проезд, привез только ответ на письмо Дост Мухаммеда графу Нессельроде и никакой политической миссии России не выполнял»[460].
Сведения Ивана Федоровича не отличались точностью и достоверностью, он не был посвящен во все детали миссии Виткевича. Но ухватил главное: русский поручик, располагая гораздо более скромными возможностями, чем английский лейтенант, обошел его, добился поразительного успеха, чем вызвал волну ненависти и очернительства со стороны британских газет. Да и не только газет…
Успех Виткевича привел в бешенство британские власти. Он оказался чересчур «резвой лошадкой» и внушал англичанам тревогу своей оперативностью и способностью договариваться с восточными правителями. Жаль, что Роулинсон чересчур поздно обнаружил его присутствие….
Макнил озадаченно и возмущенно написал в Лондон о том, что вследствие успеха Виткевича укрепились пророссийские настроения шаха: «Он видит, как никому не известный казачий капитан с берегов Волги или Эмбы прибывает в Кабул, без свиты, без помпы, видит, как этот капитан выпроваживает из Афганистана агента генерал-губернатора Индии, капитана Бернса, имеющего репутацию такую высокую и безупречную, какой никакой другой офицер, выполняющие подобные задания не имеет»[461].
С этого момента Макнил и другие британские политики и государственные деятели воспринимают Виткевича как одного из своих главных врагов (наряду с Симоничем), угрожающих жизненно важным интересам Британской империи. При этом возможности Виткевича преувеличиваются, ему приписывают даже то, что он вовсе не собирался делать и на что не имел полномочий. Еще из Кабула, 4 марта 1838 года, Бернс уверенно докладывал Макнотону о том, что русский агент располагает «письмами своего правительства» Ранджит Сингху и собирается нанести ему визит, чтобы потребовать ухода сикхов из Пешавара и пригрозить ему: если откажется, русские заставят его это сделать[462]. Источником подобной информации явился сам Виткевич, который, как мы помним, в беседах с Дост Мухаммед-ханом и афганскими сановниками преувеличивал свои возможности и полномочия. Имевшиеся у Бернса осведомители доносили об откровениях русского эмиссара, которые принимались за чистую монету. Наверное, если бы Ян знал, что его непринужденная болтовня, выдававшая желаемое за действительное, будет использована для дальнейшей демонизации его образа, придержал бы язык. Теперь же депеши Бернса порождали в британских верхах панические настроения в связи с предполагавшимся броском русских «на юг».
Но не будем строго судить Виткевича, проявившего вполне понятную человеческую слабость: после нервного напряжения нескольких месяцев, впору было расслабиться. В целом же он действовал как умелый профессионал.
Сегодня Яна назвали бы мастером челночной дипломатии. Оставив Кабул, он вновь прибыл в Кандагар, где ему устроили торжественную встречу, несравнимую с той, которой он удостоился в свое первое посещение этого города. Теперь его чествовали как победителя и целесообразность договора с персидским шахом у кандагарских братьев не вызывала сомнений.
7 июня Виткевич уже в лагере под Гератом, докладывает Симоничу о своих успехах, и тот шлифует текст персидско-кандагарского договора с учетом российских гарантий. К Виткевичу присоединился Мохаммед Омар-хан, сын Кохендиль-хана. «Последний привез с собой большую свиту, а также слона в подарок Мохаммад-шаху. Живописные костюмы афганцев и их воинственный вид нам очень понравились. Омар-хан со свитой нанес графу (Симоничу – авт.) визит, и у нас было достаточно времени, чтобы рассмотреть и зарисовать людей, костюмы и оружие»[463]. Сын Кохендиль-хана также пригнал в подарок шаху табун в 250 голов породистых лошадей[464].
Омар-хан становился фактическим заложником у Мохаммад-шаха, что в соответствии с традиционной восточной практикой должно было подтвердить серьезность намерений владетеля Кандагара и бесповоротность его решения.
Еще одним, и, пожалуй, более существенным доводом, говорившим в пользу этого, стало занятие кандагарскими войсками во главе с Мохаммедом Сиддиком, другим сыном Кохендиль-хана, Фараха (Феррах, Фаррах), города, через который открывалась дорога на Герат.
С самим Виткевичем произошла занятная метаморфоза. Если прежде он не снимал казацкого мундира, то отныне взял за моду выходить в афганском наряде. Вообще, внешне поручик «обасурманился». Причина, наверное, заключалась не только в том, что разведчик не должен бросаться в глаза на фоне местного населения (в шахском лагере все прекрасно знали, кто такой Виткевич) или в пристрастии ко всякого рода восточным атрибутам. Сказывалось и присущее Яну позерство: хотелось порисоваться, и ничего в том зазорного не было. В душе он оставался мальчишкой, которому нравилось дразнить и впечатлять окружающих. И вправду впечатлял.
Из воспоминаний Браламберга:
«Никто из нас не узнал Виткевича, когда он, одетый афганцем, в большом белом тюрбане, из-под которого выбивались длинные густые черные локоны, пришел к нам в лагерь. Он до такой степени усвоил обычаи, привычки
