жениться на Анне, но тот был немцем, а всё-таки в каждом немце видели старого врага.
Голос Ходкевича ударил как гром на имперских и перевесил весы.
Когда однажды большинство взялось голосовать за Генриха, Подолье и Брацлавщина сделали то же после Литвы, далее пошли за ними Ленчицкие, Белзкие, Прусские воеводства, значительная часть краковян, сандомирян, серадзян.
Одна Великопольша голосовала за Анну.
Ясным и очевидным было, что француз возьмёт верх.
Уже была ночь, когда все, уставшие, начали расплываться; Чарнковский терял голову, руками в воздухе рисовал линии в отчаянье и кричал, что французы подкупили Литву, что огромными обещанными панам суммами приобрели их себе.
В замке в этот день напрасно допоздна ожидали его и Талвоща; принцесса должна была ложиться в кровать, когда прибежал литвин с радостью на лице и приветствовал входящую напротив Досю рукой, поднятой вверх.
– Француза как будто уже выбрали!
Принцесса в течении дня получала уже новости о том, что происходило под большим шатром, но полностью никто отчёта не давал; только Талвощ принёс лучшую новость, а то, что Чарнковский в этот день не показывался, имело великое значение.
В молчании приняла это принцесса, и теперь ещё не выявляя радости, но окружающие её по живому возбуждению могли догадаться, что должна быть довольна.
Талвощ стоял при дверях.
– Когда же это закончится? – слабым голосом спросила Анна.
– Богу ведомо, потому что сопротивление сильное, – сказал литвин, – поэтому, когда навредить не могут, протянуть рады, а вдруг что-то с неба им упадёт. Но всё это напрасно, мудрые они, мы тоже не лишены разума.
У Фирлея почти всю ночь одни другим делали упрёки, кто был виноват, что Эрнесту не повезло, понять не могли. Один упрекал другого, но результат был тот, что француз взял верх. При великом утомление предвидеть было легко, что те, что колебались, присоединятся для более быстрого окончания.
Маршалек Фирлей бормотал, гневный, об использовании силы, о разгоне толпы, вырывались у него безрассудные слова; но он сам не верил наверное в то, чтобы насилием можно что-нибудь доказать.
Между тем, неосторожное слово, раз произнесённое, в мир полетело.
Шептали друг другу на ухо, что пойдут пушки и мортиры на шатёр, и готовятся вооружённые отряды.
В субботу перед Святками шатёр снова был осаждён, с утра произносили речи, одни за другими, но их как будто никто не слушал.
Примас потихоньку шептал, вздыхая:
– Vox populi, vox Dei[15].
Уже только пять воеводств и кусок Пруссии единодушно отпирались, остальные единогласно требовали Генриха.
Сенаторы, осаждённые в шатре, под вечер потребовали, чтобы шляхта разошлась и голосовала отдельно воеводствами; но это ничуть не помогло. Зборовский и все сторонники Генриха начали нажимать на примаса, дабы объявил короля, потому что было ясно, за кого стояло и кого хотело большинство народа.
Сторонникам императора оставалась единственная надежда в воскресенье, которое должно было прервать совещания празднеством, по той причине, что в Зелёные праздники никто не о чём, кроме благочестия, думать не мог.
Все шатры уже были в зелёных нарядах, в городе костёлы благоухали молодой берёзой, каждый дом украсился деревцами и ветвями.
Было это как бы пророчество счастливого конца, благих лет спокойствия и процветания!
С обеих сторон налегали на примаса, одни, чтобы провозгласил короля, другие, чтобы продержался до ночи, так как под шатром было уже темно.
Уханьский, не уверенный, что ему делать, склонился к отсрочке оглашения короля на после Святок.
На другой день, в понедельник, наконец должно было всё разрешиться. Как? Почти не было сомнения. Имперцы ходили погружённые в грусть, гневные, в отчаянье.
Не была помощи. Фирлей – кричали некоторые – должен был разогнать непокорные толпы!
Но легче было сказать, нежели решиться на это…
Ночь была весёлая! Каждый праздник ведёт у нас за собой временное прекращение всякой деятельности и даже всяких забот на колышке. Нужно славить Господа Бога и пребывать в хорошем настроении.
Мало кому, особенно из ближайших к Варшаве, жёны не пересылали из дома калачей, пирогов, мяса, колбасы, яиц и бутылок. Было, поэтому, чем подкрепиться и на что соседей просить. Оживало тело и дух укреплялся.
Костёлы были полны на протяжении всего дня. Молился каждый, а шляхта, встречаясь, потешалась тем, что короля как будто уже имела.
– Благодарение Богу! Домой человек поедет! Жену и детей обнимет! А! Пора!
С полудня в замке появился референдарий, но больная принцесса лежала и увидеться с ним не могла. Излил своё горе перед паней крайчиной.
– Была ограничена свобода, Зборовские силой привёли Генриха. Боялись императора протестанты, религия была под угрозой. Диссиденты теперь должны были взять верх, забрать костёлы, лишить надежды духовенство, погубить родину.
Ласка напрасно старалась его успокоить тем, что француз всё-таки был католическим паном и не мог допустить, чтобы святая вера была притесняема.
Референдарий не давал себя утешить. Был это конец света! Всё предвещало погибель!
С тем он вышел несчастный.
На завтрашнее утро стягивались все, уверенные в том, что уже будут слушать только оглашение короля, когда под шатром заново начались речи. Имперцы изливали все свои болести.
Когда это происходило под королевским шатром, Господь Бог знает, кто пустил весть.
– Воевода Фирлей с пушками, с вооружённой силой тянется на поле и всё хочет в ничто оборотить.
Что произошло вдруг в эти минуты, описать невозможно. Словно гром ударил в эту толпу, всё, что жило, с шумом задвигалось, давая девиз: к оружию! Испугались паны сенаторы, не умея себе объяснить, что произошло.
Между тем вокруг ужасно зашумело.
Сторонники Генриха разбежались за оружием и вскоре, вооружённые, начали окружать шатёр.
Вид был особенный, словно собирались на битву: на груди блестели доспехи, поднимались самопалы, аркебузы, тащили мортиры, доставали сабли, поднимали копья.
Не прошло часа, когда несколько тысяч коней построились на равнине, пехота – при них, становясь в оборону шатра, на который никто нападать не думал.
От отряда к отряду скакали всадники, разнося приказы, расставляя людей, выставляя одних вперёд, другим приказывая отойти.
Воевода Фирлей и его отряд приятелей даже этой демонстрацией силы не дал себя победить.
Некоторые, в отчаянье жалуясь, уехали в итоге прочь, другие остались, протестуя. Согласия не было. Чарнковский охрип, доказывая превосходство.
Приближался вечер. Зборовские начали нажимать на примаса, чтобы, снова неуверенности не давая ночью наступить, не тянул напрасно того, чего уже предотвратить было невозможно.
Смеркалось, когда примас, в итоге сломленный, несмотря на сопротивление Фирлея, несмотря на призывы Чарнковских, встал и громким голосом объявил Генриха, герцога Анжуйского, королём Польским и Великим князем Литвы.
Когда окружающие шатёр услышали это, в мгновение ока
