вся равнина отозвалась как бы одним великим голосом, который, пробежав её, втиснулся в город и долго звучал над столицей Мазовии.
На поле была неизмеримая радость, великая, не описать; но также отчаяние и гнев Фирлея и Чарнковских выразить невозможно. Референдарий стоял как онемелый, слушая возгласы примаса. Стиснул кулак, уста искривились.
– Не конец ещё, – бормотал он.
Что думал и с чем потом с поля шёл, направляясь в Варшаву, только он и кучка, его сопровождающая, знали.
Прежде чем Талвощ мог прибежать объявить принцессе счастливую новость, в замке о ней уже знали. Принёс её раньше тот возглас, который окружил замок, и даже в комнаты её просочился, потом многочисленные придворные, находящиеся в городе, начали вбегать, каждый думая, что был первым.
Принцесса проговаривала вечерние молитвы, когда прибежала крайчина, неся к её коленям весть о Генрихе. Сердце Анны почувствовало её раньше; но даже перед своей крайчиной не могла выдать, как оно билось и какая её радость, надежды, мечты о будущем переполняли.
– Благодарение Богу, – ответила Анна через минуту, – страна возродится в спокойствии и я вздохну, и прах короля наконец попадёт на место вечного успокоения, которого до сих пор ожидает.
Да будет благословенно Имя Господне!
* * *
Этот период в жизни Анны Ягелонки, которая никогда счастливой не была, может называться настоящей хроникой мученичества. Она должна была страдать за грехи отцов, за слабость сестёр своих, за семью, за страну и за себя.
Рядом с ней стоят только помощники доброго сердца и бессильные, и такие, как Чарнковский, торгующие совестью, которые себе, не ей, помогают, о себе, не о ней, думают.
Она одна помнит о своём великом достоинстве, крови, которая течёт в её жилах; она одна, когда речь идёт о разрыве Унии, скажет, что предпочитает умереть, чем испортить дело брата, и когда её хотят наделить наследством после умершего, сёстрам задерживая их доли, предпочитает терпеть бедность и недостаток, чем обидеть их ради себя.
Всё её знаковое поведение есть наивысшим благородством. Льёт слёзы, потому что женщина; но сносит унижение, давление, разочарования, не давая себе сломаться.
Вся страна показывала отвращение к австрийскому дому, который обещал ей освобождение и замужество; отклонила его, согласуясь с общими желаниями. Ум и сердце её привязались тогда к Генриху, как к избранному для неё Провидением избавителю.
Есть это одна, единственная слабость этой великой души, что мечтала какое-то время о счастье с Генрихом, не зная его, представляя его добрым, мягким, искренним, таким, каким его люди старались ей представить.
Это любящее сердце видело в нём семью, поддержку, хотя бы какую-то короткую вспышку счастья, которого она никогда не испытала.
Надежда, пробиваясь в эти минуты жизни, как солнце сквозь тучи, невольно выдаёт, но Анна старается удержать её в себе, замкнуть в глубине души.
Эта иллюзия продолжается едва мгновение ока и вскоре в одном из этих болезненных писем к сёстрам, которые свидетельствуют, что она выстрадала, выражается с пронизывающей горячностью.
«О, счастливые и благословенные мои сёстры, что не дождались того, до чего я, несчастная, дожила».
Момент, в который это восклицание должно было вырваться из её груди, не подошёл ещё. Анна обманывается Генрихом как будущим супругом, обещает себе вздохнуть, мечтает.
Всё, что ей приносят люди и письма об этом нареченном Провидением, она жадно хватает. Голоса согласные, похвальные. На том изображении испорченный и избалованный сын порочной матери выглядит таким мягким, милым, каким в действительности был хитрым и коварным. Между ним и ей есть сходство судеб, происхождений. Бона Сфорца напоминает Екатерину Медичи.
Иногда Анна должна была отбрасывать эти запоздалые мечты, считая свои года и его, сомнения и отчаяния её охватывают. Имела бы и эта последняя надежда разочарование?
Что тогда? Где схорониться? Какую подхватить надежду спасения? От потребности любви мысль её летит за море к колыбели сына сестры Сигизмунду.
Рада бы его принять как сына, ему бы хотела обеспечить трон.
Как? – Не знает.
Между Генрихом и этим дорогим Зысем постоянно колышется бедное сердце стареющей принцессы, которой Бог отказал в семье, материнстве, привязанности и дал ей так несчастливо увядать на стебле.
Женщина борется в ней теперь с принцессой.
Приходит решительная минута, Генрих выбран. Условие женитьбы было втиснуто, несмотря на сопротивление послов. Анна в неуверенности ждёт, как этот нареченный покажет себя относительно её. Отпихнёт её или примет? Поймёт сердце или оттолкнёт грустную женщину.
Со дня на день принцесса задерживала выезд за телом брата из Варшавы в Краков. Хотела обязательно его сопровождать, считала за долг стоять при его гробе, когда больше никого из семьи не было. Между тем слабость полгода держала её прикованной в варшавском замке.
Со дня на день откладывается выезд, аж до января 1574 года.
Этот траурный поход, за которым инфантка едет со всем своим двором, должен протянуться через значительную часть страны, поэтому должен быть торжественным, последним королевским походом.
С умершим королём должны были прощаться последний раз все, что его любили. Род Ягелонов сходит с ним в могилу. Она за гробом – это напоминание того, что страна была ей обязана.
На путешествие нужно было занимать деньги, принцессе постоянно их не хватало, паны дают неохотно, подскарбий не всегда может. Занимать нужно на мост, на поездку, на погребение, на повседневный хлеб.
В конце концов оттягивать дольше уже было невозможно; Генрих объявил, что прибывает, а изнеженный и суеверный, он не хотел начинать правления с похорон, выслал, поэтому своих заместителей, дабы избежать траура.
Принцесса с огромной процессией придворных, которые сбегались отовсюду, чтобы отдать пану последнюю услугу, выезжала из Варшавы.
За ней тянулись придворные, каморники, урядники с огромными отрядами, слуги короля с его хоругвиями, драбанты.
Останки везли на открытом траурном возе, за которым тянулись толпы бедного люда, одарённые дорогим скарбом милостыни и едой.
Все места остановок были определены наперёд; в каждом замке и усадьбе, в котором задерживались, ждала комната, обитая киром. Перед ней останавливался воз, тела не снимали. На гроб клали корону, скипетр, яблоко и меч, зажигали свечи и факелы, ставили стражу, составленную из двух каморников, восьми драбантов, двух придворных и двух наёмников, и священники целую ночь пели псалмы.
На следующий день после траурной мессы в костёле, на которую пошла Анна со своим двором, двинулись дальше к Кракову.
Дорога шла на Радов и Мехов и составила одиннадцать дней. Везде на встречу выходили целые процессии, били в колокола, придворные спешивались, надевали капюшоны – знаки траура, брали свечи и провожали останки через каждую деревню и город, идя при
