них пешими.
То же самое часто делала Анна со своим двором, ежели неприятная пора года позволяла.
Из Варшавы, что жило, всё присоединилось к своей пани, которая должна была в Кракове занять предназначенную ей комнату старой королевы Боны и быть принятой с надлежащей честью.
В ожидании погребения и коронации одна часть панов и шляхты уже заполнила старую столицу, иные готовились на границе государства приветствовать прибывающего монарха.
Предшествуемый многими своими послами, своими слугами, бесчисленными французами, которых потянула к себе новая страна, ехал Генрих через Германию, не смеющую перегородить ему проезд. С доброй или не доброй волей принимали его как короля.
Тем временем в Кракове и везде, где показались французы, к ним сбегались, пытаясь угадать пана из слуг. Находили их забавными, вежливыми, но вместе такими иногда непочтительными к местным жителям, такими не умеющими привыкнуть к их обычаям, такими гордыми, когда что-нибудь раздражило себялюбие, что у многих из шляхты родилась уже неприязнь.
Довольно видные из французов, казалось, дают понять полякам, что они должны были себя поздравлять, а Генриху быть благодарны, что соизволил принять корону.
Открытая, искренняя, весёлая польская развязность ярко выделялась рядом с хитрой, ироничной, презрительной галантностью французов, которые кланялись, издеваясь, и, казалось, смеются над всем.
Ни едой, ни напитком угодить им было невозможно, фыркали на всё, удивлялись самым простым вещам, а произношение их и даже латыни никто почти не понимал.
Бедным было тут холодно, голодно и грустно; на посиневших лицах рисовалось больше удивления, недоумения, нежели радости.
Во всех этих впечатлениях, какие производили прибывающие французы, не признались ещё откровенно перед принцессой.
Её двор, щадя бедную пани, приносил только то, что её могло порадовать.
На самом деле шляхта крутила усы и думала в духе, что лучше бы, может, был какой-нибудь такой Пяст или швед, наконец.
Но мощь Франции тоже что-то значила.
Запал Генриха, когда начали тереться о французов, значительно остыл.
Для принцессы Анны траурная поездка зимой, медленная, грустная, будущая почти непрерывным богослужением за душу брата, была мучением тем большим, что вела к месту, где должна была начаться какая-то новая, не дающая себя оценить, жизнь.
О немедленном браке, который бы предшествовал коронации, даже не было речи. Он оставался в тени и мраке какой-то неопределённости, отложенный до неопределённого срока.
Говорили о нём только изредка. Анна не знала сама, надеяться ли на него, или отказаться и всю любовь перенести на племянника, на того Зися (Сигизмунда), которого иногда мыслью искала за морями, желая стать ему матерью.
В Мехове, в костёле Гроба Господня положили останки, которые на следующий день сестра торжественно отвела на Прудник ко двору епископа, где весь день покоились.
В Кракове готовили большие великолепные похороны. От Генриха должен был находиться на них маршал де Рец, вместе с бывшим послом, господином Рамбуйе.
Несмотря на суровую пору года, церемония, согласно традиционным формам, состоялась с помпезностью и чрезвычайным великолепием.
В Клепарце, перед костёлом св. Флориана ждали траурную повозку послы: императорские, французские, венгерские, шведские, венецианские, феррарские, бранденбургские, бруньсвицкие, прусские и поморские.
Когда после богослужения, здесь совершённого, шествие тронулось, конца ему не было. Ему предшествовало духовенство, студенты разных школ, ордена, толпы бедных и народа. Дальше шли архиепископ и епископ, торжественно одетые, за ними шли тысячи людей в чёрных капах и капюшонах с зажжёнными свечами. Хорунжии всех земель и воеводств ехали с хоругвиями и отрядами.
Большую королевскую хоругвь нёс придворный хорунжий Мациевский.
Тридцать коней в чёрных шёлковых капах предшествовали тридцати одрам, покрытым шёлковыми одеялами, золотом шитыми.
За ними тот, которому Анна простила, а страна простить не могла последних минут короля, коронный крайчий, на красивом коне, в панских доспехах, имел счастье представлять Персону, то есть как бы призрак самого короля. Едущий за ним Ганиш был в одеянии короля, второе такое живое изображение умершей особы.
За ними пешком шли сенаторы, а за ними – знаки королевского величия. Зборовский, воевода сандомирский, нёс меч, Пётр Зборовский – яблоко, Фирлей, воевода краковский, – скипетр.
По обеим сторонам повозки, на которой покоились останки, шло по пятнадцать придворных со свечами, дальше следовали иностранные послы и ведомая императорским и французским послами инфантка Анна, а за ней – длинная шеренга девушек и женщин.
Этот день после сложения останков в костёле Святого Станислава в Вавеле был только как бы началом похоронного обряда.
На следующий день тем же самым порядком обходили другие костёлы.
Ничего более поэтичного, более величественного представить себе нельзя, чем те старинные королевские похороны, которые создали уважение к своим панам, любовь к ним и боль утраты.
Эти заполняющие костёл массы, этот катафалк, покрытый короной, при котором по очереди ломали всё, что служило умершему: меч, щит, шлем, копьё, печати, жезлы, наконец, конный рыцарь, представляющий короля, падающий на землю в ногах гроба, вызывали плач и стоны.
Нельзя было отчётливей, настойчивей показать ничтожность всех человеческих вещей, всякой силы, и неумолимую судьбу, обрекающую на смерть всё, что живёт.
Нужно сказать, сколько силы духа должна была иметь Анна, чтобы, прибыв с похоронами, дотянуть до этого последнего акта, когда призрак брата падает на землю на её глазах, а с ним всё прошлое.
Завтра стояло перед ней туманное, неопределённое, страшное, а хотя друзья и подруги добавляли ей духа, сердце должно было биться страхом и предчувствием.
Только достоинство инфантки в Кракове было уважаемо.
Назначили ей покои Боны и двор для многочисленных фрауцимер, при ней было шесть тысяч надворного войска, постарались о том, чтобы в замке серебра и вещей хватало.
Ласка и Свидницкая, старшие пани, улыбаясь, напомнили, что заранее нужно было начать изучать французский. Они не сомневались, что Генрих прибудет, чтобы жениться на Анне.
Значительная часть панов была того убеждения, что для утверждения на троне он был обязан это исполнить.
Из двора и фрауцимер с этим языком будущего короля одна только Дося была знакома. Почти болезненное её желание изучения постоянно чего-то нового, склонило её раньше к знакомству с речью, которая теперь чудесно оказалась полезной.
Анна имела в ней готового переводчика, на которого могла рассчитывать.
Действительно, сын итальянки, как она, Генрих с родной речью должен был быть освоен с колыбели; уверяли, что он знал итальянский, но один из послов неосторожно разболтал, что он не очень умело владел этой речью.
На дворе же его большая часть, даже самых образованных французов, кроме собственного, никакого другого языка не знала. В Польше, где латинский был тогда так распространён, что иностранцы находили возниц, с которыми по-латыни могли поговорить, это
