Положение осложнилось ещё и мощным артиллерийским огнём, а если учесть, что здесь собралось более тридцати тысяч человек всех национальностей, разыгравшуюся сцену описать просто невозможно. Мы продолжали путь, и пришли в большую деревню, за три или четыре лье до Вильно. Я узнал в этой деревне ту самую, что мы оставили нетронутой месяц назад, при переходе от Вильно до Москвы. Здесь я потерял свои трофеи, то есть, небольшую коробочку с кольцами, ожерельями, прядями волос и портретами любовниц из всех стран, в которых я побывал. Я был очень расстроен потерей этой своей коллекции. 9-го декабря мы вошли в Вильно, при температуре 28 градусов мороза.[76] Из двух дивизий, составлявших более десяти тысяч, до Вильно дошли едва ли две. Здесь к нам присоединились французы и неаполитанцы, прибывшие за два дня до нас. Впоследствии, во время этого ужасного путешествия, многие из них погибли. Новоприбывшие были прекрасно экипированы и не нуждались ни в чем, кроме еды. Они оставили свои удобные квартиры в Литве и Померании лишь несколько дней назад. Первое время они испытывали жалость и сострадание к нам, но через пару дней стали хуже нас. Сначала они старались помогать друг другу, но когда выяснилось, что это означало делиться своим добром, стали вести себя так же, как и другие солдаты и офицеры.
Я немного приободрился, обретя надежду скоро добраться до Вильно, где мы сможем хорошо питаться.
Надежда придала мне сверхчеловеческие силы. Такого жестокого мороза никогда ещё не было. Я был в полуобморочном состоянии, казалось, в лёд превратился сам воздух. Как часто я тосковал о моей медвежьей шкуре, так часто спасавшей меня! Я едва дышал, нос казался отмороженным, губы – слипшимися, глаза – остекленевшими, ослеплёнными снегом. Я был вынужден остановиться и закрыть своё лицо меховым воротником, чтобы растопить лёд. В таком состоянии мне просто необходимо было место, где было бы тепло, и где можно было дышать. Во всех домах, в которых мы побывали ранее, мы видели только несчастных и беспомощных, умирающих людей.
Вдали показались шпили и крыши Вильно. Я ускорил шаг, чтобы оказаться там среди первых, но мой путь преградили старые егеря Гвардии. Они заблокировали всю дорогу, так что колонной пройти было нельзя. Эти ветераны со льдом, свисающим с бороды и усов, маршировали, пренебрегая своими собственными страданиями ради поддержания строя, но безуспешно. В городе царил хаос. У дверей какого-то дома я увидел труп одного из моих старых друзей – гренадеров. Они пришли часом ранее, выбрали дом для нашего батальона, и раздавали пайки говядины – просто куски мяса. Мы накинулись на них, как дикие звери на корм. Каждый готовил себе сам, как умел, некоторые пожирали мясо сырым. Один из моих друзей, сержант по имени Потон, из Бретани, и дворянин по происхождению, с нетерпением ждал своей доли, около половины фунта. Он стоял недалеко от раздающих, и ему просто кинули паек. Он поймал мясо обоими руками, как кошка, судорожно и жадно впился в него зубами, и ничего нельзя было сделать, чтобы остановить его. Он не видел перед собой ничего, кроме мяса.
Потом я отправился в город, чтобы узнать, нельзя ли купить немного хлеба и водки. Но почти все двери оказались наглухо закрыты. Жители города, хотя и симпатизировали нам, ужаснулись, увидев пятьдесят или шестьдесят тысяч обезумевших голодных людей. Солдаты стучали во все двери, пытались вломиться в лавки, но торговцы не пускали их, так как хотели порядка. Но порядка не существовало.
Убедившись, что поиски бесполезны, я собрался вернуться назад, но вдруг услышал своё имя. Я обернулся, и к своему великому удивлению увидел Пикара, который бросился мне на шею, плача от радости. Он дважды встречал мой полк после Березины, но его уверяли, что я либо погиб, либо взят в плен. Он сказал, что имеет немного муки, которой он поделится со мной, а что касается водки, то он отведёт меня к знакомому еврею, – у него есть водка, а возможно, и хлеб. Я попросил его сделать это до следующей раздачи пайков. В том, что раздача будет, мы были уверены, так как склады были полны.
Я никогда не забуду того впечатления, которое произвёл на меня этот дом. Мне казалось, прошли годы с того времени, когда я его видел. Пикар дал мне немного водки, я с трудом её выпил. Затем я купил полную бутылку за двадцать франков, тщательно спрятанных в моем ранце. Что касается хлеба, необходимо было подождать до вечера. В течение пятидесяти дней я не ел хлеба вообще, и мне казалось, что если бы я съел хотя бы кусочек, все мои страдания ушли бы в прошлое. Еврей сказал мне, что прибывшие утром, съели весь хлеб. Он посоветовал нам не уходить из его дома, даже ночевать и защищать от других, пока он будет добывать все, что мы пожелали. Последовав его совету, я устроился отдыхать на скамье возле печи.
Я спросил Пикара, как случилось, что он в таких дружеских отношениях с евреем – я заметил, что тот относится к Пикару как к родственнику. Пикар сказал, что течение тех двух недель, что мы провели в городе в июле, он выдавал себя за сына еврейки, ходил с евреями в синагогу, а потому всегда имеет возможность пить водку и есть орехи.
Я не смеялся довольно долгое время, но тут, не выдержав, расхохотался так, что по моим губам потекла кровь. Пикар продолжал рассказывать забавные истории, как вдруг раздался грохот пушек, и в комнату вбежал наш хозяин. Он был так ошеломлён, что некоторое время не мог говорить. Наконец, он сообщил, что видел баварских солдат, преследуемых казаками у тех ворот, через которые мы вошли в город.
Гарнизон города дал сигнал тревоги. Услышав его, Пикар, схватил ружье и подошёл ко мне.
– Пойдёмте, mon pays, – сказал он, хлопнув меня по плечу, – Мы принадлежим Императорской Гвардии, и всегда будем впереди всех. Мы не допустим, чтобы эти дикари съели наш хлеб. Если у вас есть силы, следуйте за мной, и мы вместе с нашими товарищами дадим славный отпор этим дикарям.
Я последовал за Пикаром. К нам присоединилось ещё несколько человек, но больше было таких, которые просто убегали. Им было совершенно безразлично, что и где происходит. Возле ворот, ведущих в предместье, мы встретили отряд гренадеров и егерей Гвардии. Пикар оставил меня, чтобы присоединиться к своим, а я, увидев несколько солдат и офицеров своего полка, последовал за ними, абсолютно не зная, кто командует нами и куда надо идти. Мы толпой поднялись на гору, многие упали и остались позади. Мы прошли, пожалуй, две трети этой горы (я был удивлён, что смог пройти так далеко), и я упал. Хотя мне и помог какой-то литовский крестьянин, я встал с трудом. Я умолял этого человека не бросать меня, и в качестве поощрения дал ему около четырёх франков русскими деньгами и водки из своей маленькой чашки. Крестьянин пришёл в полный восторг, и я уверен, что в случае необходимости, он нёс бы меня на спине. Мы шли по земле, покрытой мёртвыми людьми и лошадьми. Кругом валялось много оружия. Мой крестьянин взял ружье и патроны, выразив своё желание воевать против русских. Наконец, мы достигли вершины горы, где уже бились пруссаки. Двести человек, треть из них гвардейцы, стояли перед врагом – отрядом кавалерии, в составе которого были и конные разведчики. Баварцы отошли назад, а две их пушки, дали залп картечи, которого оказалось достаточно, чтобы отогнать врага. Оставаться на этой позиции было нецелесообразно, и мы вернулись в город, где царил страшный беспорядок. Гарнизон, практически весь состоящий из иностранцев, охватила паника. Некоторые готовились покинуть город, загружая тележки, сани и лошадей. Со всех сторон раздавались крики: «Кто видел мою лошадь? Где моя повозка? Остановите его, он украл мои сани!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
