На этот раз она ответила.
— Я надеюсь, вы еще проклянете мое милосердие, командор. Повернитесь.
Завершив работу, она так же отстраненно собрала лекарства и удалилась. Я проводил взглядом гордо выпрямленную спину, острые расправленные плечи, в чьих линиях сквозил неприкрытый вызов, потянулся к плошке с едой. Вкуса пищи я не ощущал, бездумно пережевывая и глотая.
Вернулся эсса Лэргранд. Принес сверток с одеждой
Длинная цепь свернулась кольцами на земле, короткая по-прежнему соединяла кандалы на запястьях оскорбительным напоминанием о моем бесправном положении. Плащ пришлось накинуть прямо на голые плечи и зашнуровать на груди, чтобы не сваливался.
— Альтэсса приказал доставить вас в Капитолий, — плотная повязка легла на глаза, погружая мир в непроглядную тьму. — Надеюсь, вы… или лорд Кагерос не создадите мне проблем. Последствия будут… непривлекательны.
Я промолчал. Цепкие паучьи пальцы схватили под локоть, направляя к выходу. В лицо ударил ветер с полей, принес влажное дыхание реки, пьянящий аромат цветов, сладковатый запах навоза и мертвечины. Я замешкался, «посмотрел» в небо, ощущая тепло солнечных лучей на коже. Шелестела трава, фыркала лошадь, запряженная в повозку. Чуть слышно дышал присоединившийся к нам эскорт.
— Зверь…
Подчиняясь прикосновению, я пошел вперед. По спине колючими мурашками бежал шепот — испуганный, растерянный, недоверчивый, торжествующий.
— Демон льда… Зверь… Демон льда пал!
***
Что чувствует вещь, которую везут из одного места в другое? Сожалеет ли о брошенном позади доме, привычном, а потому внушающем чувство спокойствие и защищенности, лежавших рядом товарках, с которыми хорошо помолчать о своем, вещичьем? С надеждой и нетерпением ждет конца путешествия, чтобы познакомится с новым миром, где ей отныне предстоит обитать? Скучая, считает дорожные версты? Или же ничего, потому как глупо приписывать обычной вещи человеческие чувства.
Что чувствует дракон, с которым обращаются как с вещью — ценной и хрупкой, но не заслуживающей иного, кроме равнодушного удовлетворения насущных потребностей в тепле, отдыхе и пище?
Дни сливались в один затянувшийся сон, наполненный скрипом рессор, фырканьем лошадей, приглушенными смехом и разговорами снаружи кареты, из которых иногда удавалось разобрать пару слов. В моем присутствии конвоиры по большей части молчали, ограничиваясь редкими распоряжениями, завуалированными под вежливые просьбы.
Повязку с глаз не снимали даже ночью. В Пламени птенцам приходилось тренироваться жить вслепую и даже вести бой, но никогда до этого я не лишался зрения на столь длительный срок. Я начинал лучше понимать Вьюну, обреченную на вечное прозябание во тьме.
Вкупе с невозможностью использовать магию для ориентации в пространстве и сковывающими руки кандалами слепота рождала противное ощущение ущербности. Впрочем, даже в таком положении имелись «плюсы»: больше не требовалось ломать голову, рассчитывая ходы противника и собственные; меня не занимали миллионы насущных вопросов по обеспечению армии провизией и фуражом, наведению дисциплины, ради которых командора иной раз поднимали посреди ночи; с плеч свалился колоссальный груз ответственности за других и себя. Раны, беспокоившие поначалу, под чутким наблюдением приходящей утром и вечером целительницы давно зажили. В какой-то момент я даже начал получать извращенное удовольствие от своего «отдыха».
Единственное, что отравляло мою неестественную безмятежность, тревога за судьбу снежной пери. Мысль о хранителях памяти, тянущих загребущие когти к девушке, занозой свербела в сердце, время от времени выливаясь в кошмарах наяву.
Собственная судьба, удивительно, меня не волновала: я быстро потерял счет дням, и в какой-то момент вся моя жизнь превратилась в бесконечную дорогу, ведущую из ниоткуда в никуда. Мне оставалось дремать сутки напролет либо же занимать разленившийся от безделья разум философскими и абсолютно бесполезными думами на отвлеченные темы.
Что чувствует вещь, которую везут из одного места в другое?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Карета покачнулась и замерла.
— Приехали, командор Риккард.
Я подобрал цепь, уверенно открыл дверь, соскочил с подножки: за недели, проведенные в закутке две на полторы сажени, я отлично освоился в доступном мне пространстве.
¬— …из-за Урсулы. Она по-прежнему отказывается покидать башню Медитаций.
— Бессердечная женщина! Неужели леди Исланд не понимает, каким ударом для Альтэссы…
Разговор оборвался. Я отчаянно хотел узнать новости о матери, убедиться, что она в порядке, но понимал, мне не ответят — проигнорируют, как все вопросы и попытки завязать разговор до этого.
На улице пахло козами, сеном, сиренью и томящимися в печи пирогами. Шелестела листва над головой. Забрехал и тут же смолк пес под сердитым шипением человека. Залебезили.
— Проходите-проходите, господа хорошие. А мы вас давно ждем! Стол накрыт, банька растоплена, постели разобраны. Сейчас и лошадок ваших накормлю да почищу.
Судя по звону монет, упавших в протянутую ладонь, услужливость хозяина дома, где мы проведем нынешнюю ночь, вознаградили должным образом.
Паучьи пальцы эссы Лэргранда привычно вцепились в локоть.
— Осторожно! Ступеньки… пригнитесь…
Ступенек оказалось три, средняя скрипела, как и низкая дверь, ведущая из коротких сеней в избу — экономили на масле. В комнате было душно, к усилившемуся аромату пирогов добавился кисловатый — щей и прелый — лежащей на полу соломы, в которой шуршали насекомые.
Из угла донеслось испуганное девичье перешептывание, до конца не стихшее даже после уверений эссы Лэргранда.
Я давно приноровился есть со скованными руками и вслепую, а потому безразлично хлебал холодные щи, закусывая хрустящим пирожком с капустой. За столом царило традиционное безмолвие, случавшееся, когда нам приходилось ужинать всем вместе. Стук ложек о чашки, бульканье воды, наливаемой в кружку из графина, редкие предупреждения лорда Ровера.
Тишина за последние недели стала привычной подругой, и все же время от времени, как, например, сейчас, хотелось чего-то большего, чем безучастной заботы о «ценном грузе». С детства приученный к одиночеству, я никогда не ощущал его настолько полно и остро.
Под коленку что-то ткнулось. Я наклонился, подхватил трущуюся о лодыжки кошку. Странно, обычно усатое племя обходит меня стороной, чует враждебную «собачью» душу, недаром же моим Спутником был Идм. Но эта оказалась то ли слишком сумасшедшей, чтобы следовать начавшейся еще до ее рождения вражде, то ли слишком голодной — под теплым мехом явственно прощупывались ребра.
Я скормил попрошайке кусок сыра. Конвоиры не возражали. Еще один. Вскоре вся моя доля исчезла в прожорливой мурчащей пасти.
Кошка на этом не угомонилась, придирчиво изучила пахнущие лакомством пальцы, облизала шершавым языком и даже слегка прикусила, пробуя. Играючи подбила лапой цепь, благодарно потерлась макушкой о щеку. Я усмехнулся, почесал нахалку за ухом. Она потопталась на коленях, впуская-выпуская когти, улеглась.
Вечер незаметно пролетел за поглаживанием хвостатой вымогательницы.
— Пора, — коснулись плеча.
Я с сожалением ссадил пригревшуюся на коленях зверицу. Поднялся, неуверенно последовал за алым. Дверь в избу захлопнулась, отсекая робкий женский шепоток:
— Он не выглядит дурным человеком. Что он натворил?
Ответ эссы Лэргранд прозвучал меланхолично:
— Он предал надежды тех, кто доверял ему.
И это было почти правдой.
***
Когда я очнулся от липкого тяжелого забытья, которое подменило отрезанный блокираторами мир грез, кошка обнаружилась рядом. Свернулась в изголовье соломенного тюфяка и тихо намурлыкивала свою кошачью песню.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Судя по молчанию, царившему и в комнате, и за стеной, стояла глубокая ночь. Я перевернулся на другой бок, устраиваясь удобнее, насколько позволяли оковы. Некоторое время вслушивался в шорохи: стрекотание сверчка в углу, звон комарья над головой, шуршание мышей, завывание ветра в щелях, храп одного из алых, убаюкивающую колыбельную усатой. И не заметил, как опять задремал — без сновидений, но и без гадостного ощущения засасывающей трясины, не позволяющей выбраться на волю и взлететь в небеса Древних.
