К концу дня сражение под Азенкуром было безнадежно проиграно Францией.
На закате, все ещё не отошедший от боя Генри Монмут, снова объезжал свои войска.
На нем не было мантии, расшитой лилиями и леопардами, позолоченные узоры доспехов скрыла грязь, по которой рисовала новые узоры стекающая чужая кровь, но золотой венец, по-прежнему гордо сидел на шлеме, слегка примятом ударом герцога Алансонского. И войско, уже не молчащее, не бледное и не напуганное, приветствовало своего короля громкими криками.
– Сегодня ночью я усердно молился, как и все вы, – сказал Монмут. – И Господь озарил меня пониманием. Все невзгоды, что выпали нам до сегодняшнего дня, были всего лишь испытанием веры. Веры в законность наших прав на эту землю. Сомневающийся мог погибнуть, но я не сомневался! Я был твёрд до последней минуты, и верил так, как не верил ещё никогда! И, видите, сама земля помогла нам сегодня!
В ответ к багровому закатному небу взмыло бесчисленное количество плетёных шапок – король Генри потерял в этом бою не более четырёхсот человек.
– А вы говорили, что они плохо вооружены, больны и босы, – обратился он к своим командирам. – Французская кровь пропарила ноги моих лучников не хуже какой-нибудь микстуры в подогретой воде и до Кале мы все теперь дойдём здоровыми…
Он спешился перед погибшими, почтительно уложенными на ткани, снятые с шатров, опустился на колено перед Йорком и Саффолком. К месту же, где стояли оставшиеся в живых знатные пленники, король подъехал в последнюю очередь.
Маршал Бусико, Луи Орлеанский, умирающий Робер де Бар, Клод де Бовуар, Жан де Бурбон и многие, многие другие, раздавленные, униженные, но более всего потрясённые кровавой расправой над цветом французского рыцарства – все они стояли на коленях со связанными за спиной руками и молились во спасение душ своих товарищей.
Генри Монмут долго и молча смотрел на них. Потом тронул поводья своего коня…
– Желаю ужинать, – объявил он, презрительно осклабясь. – Хоть даже и сырыми овощами с окрестных огородов. Но ужинать желаю, как король-победитель – за пиршественным столом и с прислугой. В моём войске прислуги нет, так пускай служат они – эти пленные. И на коленях! По грязи… Я слышал, они это любят.
Часть третья. Время невзгод
Грю-Домреми
(декабрь 1415 года)Манускрипт был очень древний, крайне ценный и содержал такие тайны, за которые в Риме по головке не погладили бы. Да и во времена Ги Бульонского, чьим именем манускрипт был подписан, их тоже, судя по всему, следовало тщательно скрывать. Иначе, зачем было могучему герцогу, предку нынешнего Карла Лотарингского, возводить вокруг этих тайн целую охранную организацию, именующую себя Сионским приоратом.
Сам герцог Карл держал документы предка в особом хранилище, никому никогда не показывая и, тем более, не выдавая. Даже мадам Иоланда тщетно пыталась получить доступ в это хранилище и довольствовалась лишь жалкими крохами, которые перепадали ей во время теологических бесед с герцогом. Поэтому отец Мигель и в самых смелых своих мечтаниях не мог представить, что когда-нибудь возьмёт один из этих документов в собственные руки, а тем более, прочтёт! Он и теперь, глядя на покрытый древней пылью футляр, всё ещё не верил, что герцог сдержал слово и прислал документ именно из своего драгоценного хранилища, да ещё под клятву, серьёзнее которой отец Мигель в жизни не давал! Нарушив её, монах рисковал потерять всё – от расположения герцогини Анжуйской до самой жизни, но… Как и у герцога, у него были свои «особые обстоятельства».
Пару месяцев назад, по велению герцогини Анжуйской, отец Мигель прибыл в Лотарингию с письмом для герцога Карла и прошением от мадам Иоланды позволить её духовнику пожить какое-то время в деревеньке Грю, что рядом с Домреми. Письмо содержало довольно скупое сообщение о Жанне-Клод, и герцог только скептически усмехнулся, когда прочитал о ней.
Дева, – сказал он, убирая письмо. – Не знаю… Если бы об этом написал кто-то другой, я бы, наверное, посмеялся. Но из уважения к её светлости просто оставлю без внимания. Хватит нам и одной…
Примерно такой реакции отец Мигель и ждал. Однако его очень удивило, что при беседе присутствовал сын мадам Иоланды Рене. То есть, само по себе присутствие мальчика было вполне объяснимо – приехал духовник его матери. Но отца Мигеля удивило другое – за спиной Карла стоял стол, который был буквально завален старинными манускриптами, писанными на пергаменте. Одни, обернутые вокруг деревянной основы, ждали своей очереди, а другие, уже разложенные и прижатые по углам для удобства, Рене явно изучал перед приходом отца Мигеля, вместо того, чтобы биться со сверстниками во дворе на деревянных мечах. Зоркий на такие вещи глаз францисканца сразу углядел знаки и печати Сионского приората, а более всего то, что и герцог, и сам Рене явно нервничали и старались отвести отца Мигеля подальше от этого стола, и от этих рукописей.
Что ж, прикидываться простачком ему было не впервой. Но, дав себя увести, монах крепко задумался…
Судьба послала герцогу Лотарингскому – наследнику и хранителю чрезвычайно интригующих тайн – одних дочерей. Уж не решил ли он, что сын мадам Иоланды, женщины умной, практичной и влиятельной, подходящая кандидатура для членства в приорате, и не готовит ли он его в свои духовные преемники?
Мигель еле сдержался, чтобы открыто не рассмеяться. Всё-таки герцогиня получила доступ к секретному хранилищу! Не сама, так через сына! И эта дальновидность патронессы, в очередной раз восхитила её духовника. О! Мадам всегда знала, что и для чего делает! Но одного она явно не предусмотрела – Мигелю тоже безумно хотелось заглянуть в бумаги приората. И ради этого, он готов был превысить даже данные ему полномочия…
Вопрос о проживании решился легко и быстро. Отец Мигель поселился в Грю, в доме мэтра Обери и его жены, мадам Жанны. Для всех в округе монаха представили испанским родственником мадам, и та отменно играла свою роль, оправдывая ложь, за которую было щедро заплачено. Но, как бы она ни старалась, окружая отца Мигеля заботой, неотличимой от родственной, всё же главным достоинством этой дамы было то, что приходилась она одной из крестных матерей странной девочке из Домреми. И все эти крайне удобные, как ложные, так и косвенные родственные связи, надёжно укрыли покровом естественности частые беседы мнимого испанского родственника с этой самой девочкой…
Они действительно много беседовали. Мадам Иоланда строго-настрого велела своему духовнику убедить ребёнка, слышавшего голоса фей и деревьев, что это глас единого Бога, и никого больше. Но, вот беда, чем больше они общались, тем слабее делались убеждения самого монаха, и вся его вера, считавшаяся до сей поры незыблемой, вдруг дрогнула, сдвинулась, подобно вековой льдине, попавшей в теплые воды, потеряла строгие очертания, и словно поплыла по широкой бескрайней реке впечатлений – многоводной, доселе неведомой – вливаясь в неё, как новая составляющая. Бедный Мигель чувствовал, что теряет все свои позиции и жизненные устои и, как за спасительную соломинку, ухватился за ту мысль, что древние рукописи из хранилища Карла Лотарингского вооружат его достаточно крепкими аргументами и позволят, хоть немного, приравнять странное мировоззрение Жанны-Клод к общепринятому. Этим отец Мигель словно оправдывал предстоящие действия, которые собирался сделать втайне от герцогини, и долго себя убеждать ему не пришлось.
Всё началось чуть больше месяца назад, когда в этой же самой комнате, глядя через это же низенькое деревенское окошко на льющий с самого утра дождь, Жанна-Клод вдруг тихо и печально сказала:
– Сколько грязи… Никогда не думала, что земля может быть такой грязной.
Отец Мигель в это время писал письмо в Анжер и, решив, что чего-то не дослышал, переспросил:
– Какая земля, Клод?
Но девочка, вместо ответа, обхватила лицо ладонями, скрючилась на скамье, словно её ударили, и зарыдала так горько, что отец Мигель забрызгал начатое письмо чернилами и опрокинул стул, бросаясь к ней.
– Что с тобой, Клод?!!!
– Мне очень больно…
– Где?! Где?! – метался вдоль скамьи переполошившийся монах.
– Здесь. – Девочка ткнула себя в грудь. – Всё болит, как будто тысячи ног и рук месят во мне землю, и она превращается в грязь…
– Господи! Клод! Надо послать за лекарем!
– Нет! Нет! Не надо! Всё равно, никто не поможет…
Она пришла в себя так же внезапно, как и зарыдала. Вот только глаза… Такой тоски Мигель в них никогда прежде не видел и смутился, как перед великим, безутешным горем.
– Какое сегодня число? – спросила Жанна-Клод.
– Двадцать пятое.., – пробормотал Мигель. – Октября двадцать пятого…
