И тут началось.
Словно град, припозднившийся ко вчерашнему ливню, обрушились на головы нападавших стрелы английских лучников. Закаленные четырехгранные наконечники, пущенные с расстояния в двести ярдов, легко пробивали не только лошадиные наглавники, но и доспехи всадников. При этом английские лучники стреляли и стреляли без перерыва, превратив небо над головами атакующих в стремительно летящий смертоносный рой.
Конница стала гибнуть, не добравшись до цели.
В великом смятении, пригибаясь почти до сёдел, рыцари вразнобой, суматошно, разворачивали коней. Те сшибались, то задами, то мордами, пятились, взмывали на дыбы, ржали, выгибая шеи, наконец, развернулись и врезались прямиком в подошедшую первую баталию. Кто-то пытаясь остановиться, натягивал изо всех сил поводья и заваливался вместе с конем, подсекая скачущих сзади. Другие налетали прямо на пеших, и те падали, словно столбы, увлекая за собой ещё двух, трёх… Жидкая грязь мгновенно просачивалась под шлемы, забивая решётки и щели так, что нечем было дышать. Если кому-то из рыцарей и удавалось извернуться на спину, то встать они все равно уже не могли. Из-за большой скученности и малого пространства тем, кто ещё оставался на ногах и рвался вперед, ничего не оставалось, как шагать по телам уже павших. И рыцари буквально топили своих же товарищей в этом вязком Азенкурском поле.
Оскалив зубы, Генри Монмут следил с центральной части холма, на котором закрепилось английское воинство, за копошащимся стальным монстром, медленно ползущим к его укреплениям. Ноздри его нервно подрагивали, побелевшие от азарта глаза не пропускали ни единой мелочи в происходящем, руки нетерпеливо сжимались и разжимались на рукояти меча… Как только остатки первой колонны подошли достаточно близко, он поднял этот меч, давая сигнал к рукопашной, и, сбросив свой расшитый плащ на руки подскочившего пажа, одним из первых бросился в атаку.
Острые колья английских укреплений раскроили, и без того узкое поле, на три части. Наступающие рыцари стремились прорваться к центру, которым, как водится, командовали люди именитые, способные дать за себя огромный выкуп, и где блистала золотом королевская корона. Из-за этого между центральными укреплениями образовалась такая давка, что некоторые рыцари, вдавленные в гущу боя подошедшими сзади, не имели возможности даже поднять свое оружие. В ход пошли «пощады» и короткие секиры. Закованные в сталь кулаки, как от мух, отбивались от лучников, часть из которых, вооружившись кинжалами и заостренными кольями, присоединилась к бою. В легкой обуви, а то и вовсе босые, они без труда карабкались по грудам неповоротливых тел и с лёгкостью наносили удары в самые уязвимые места на доспехах – возле шеи и на лице. Герцог Бретонский, получив такой удар сквозь щели своего шлема, рухнул, как подкошенный на захлебнувшегося грязью королевского виночерпия Жана де Краона и тут же был буквально погребён ещё несколькими телами, упавшими сверху. Наверное, в эту минуту он горько пожалел о том, что, вняв уговорам герцога Бургундского, сделал всё, чтобы подкрепление, идущее через его земли, опоздало под Азенкур…
– Йорк! Йорк! Иди на меня! Выходи ко мне, Йорк! – кричал на левом фланге Шарль д'Альбре, еле перекрывая голосом визгливое ржание коней, беспрерывный зуд спускаемой тетивы на луках, звон стали и сиплое рычание дерущихся. – Выходи и дай мне вырезать твоё поганое сердце!
Юркий английский лучник метнул в коннетабля заостренную пику, но тот, не глядя, отмахнул её мечом. И не успел ещё отрубленный наконечник долететь до земли, как Ла Брюс, бившийся рядом, широким круговым размахом секиры перерубил и лучника, и какого-то рыцаря, поднявшего свой меч для удара.
– Моё сердце ещё отобьёт твои последние минуты! – прорычал Йорк, прорываясь к д'Альбре.
Оруженосец герцога с лицом страшным от крови и грязи, следуя за своим господином, весело оскалился, и отбросил заградившего им дорогу французского рыцаря на укрепления. Рыцарь захрипел, дернулся было вперёд, но тут на него упал ещё один убитый, буквально нанизав первого на острый кол.
Шарль д'Альбре с криком выдернул ногу из-под какого-то мертвого тела, обеими руками обхватил рукоять меча и нанёс удар. Лезвие процарапало Йорку нарамник и оплечье шлема, но большого ущерба не нанесло. Герцог отклонился, замахнулся для ответного удара, и тут коннетабль, почти не целясь, ткнул его прямо под нижний край панциря. Меч вошел в незащищенное тело до половины, и этого оказалось достаточно. Герцог покачнулся, попытался нанести-таки свой удар, но лишь плашмя уронил меч на подставленный щит д'Альбре и повалился к ногам оруженосца…
На правом фланге маршал Бусико, с хладнокровием опытного воина бился, привалясь спиной к груде мертвых тел. Его уже несколько раз тяжело ранили, но даже истекая кровью, Бусико тянул до последнего. Улучив момент, глазами, перед которыми всё уже стало расплываться, он осмотрел поле боя, увидел в отдалении неуклюже ковылявшую баталию герцога Алансонского и понял, что силы его иссякли.
– Всё! – прохрипел маршал и поднял вверх руку без меча. – Всё… Сдаюсь.
Его противник отступил на шаг. Опустив оружие, дал понять окружающим, что здесь бой закончен.
– Извольте отойти за укрепления, сударь, – приказал он, тяжело дыша, и кое-как отсалютовал мечом. – Вы пленник Ричарда Вира…
Стянув с головы шлем, маршал пошел с поля боя. Он старался не думать ни о чём, кроме одного – как бы уйти с достоинством, не хромая, не скользя, не падая. Но зрелище, которое открылось ему в английском тылу, было так же неожиданно и страшно, как и само сражение.
Сотни пленных, израненных, искалеченных, кто привалясь к деревьям, кто просто лёжа прямо в грязи, хмуро и обреченно ожидали своей участи, стыдясь поднять друг на друга глаза. Среди них маршал увидел командира авангарда Жана де Бурбон – одного из сыновей старого герцога, посвящавшего его в рыцари. Жан тоже заметил маршала. Дернулся было ему навстречу, но наступил на раненную ногу, из которой сочилась кровь, охнул и повалился на колено. Перед глазами Бусико поплыли тёмные круги. Все звуки внезапно стихли, и последнее, что он увидел, прежде чем потерял сознание, был целый холм оружия, отданного пленными.
Генри Монмут бился холодно и яростно под прикрытием двух оруженосцев, герцога Глостера и Майка Ла Поля, 3-го графа Саффолка. Гора мёртвых тел перед ним множилась, и король поднимался по ней, словно по лестнице, вознося свой золотой венец высоко над полем, так, чтобы видно было издалека. Брат Хэмфри сражался рядом бесшабашно и беспощадно. Его рука не дрогнула ни на минуту даже когда наносила смертельный удар Эдуару де Бар – старшему брату епископа Лангрского, выкуп за которого мог стоить половины всех его владений. Французский герцог, яростно пробивавшийся вперёд, даже охнуть не успел, как оказался лежащим на холме из тел воинов, убитых ранее. Оруженосцы Глостера завершили дело, добив беднягу булавами. Брат Эдуара Жан, с отчаянным криком запоздало бросился на помощь, но пал и сам, пробитый с одной стороны мечом Ла Поля, а с другой копьём безвестного английского лучника.
К тому моменту, когда на место боя подошла вторая баталия, перед английскими укреплениями уже не осталось свободного места. Всё пространство занимали груды человеческих тел, закованных в железо, где под слоем мертвых задыхались ещё живые; лошади с переломанными ногами, страдальчески поднимающие к небу изогнутые шеи, и трупы тех, кто захлебнулся грязью, так и не вступив в сражение…
Новая баталия принесла на алтарь этого боя новые жертвы.
Врезавшись в самую гущу сражающихся, герцог Алансонский рубил себе дорогу только к одной цели – к золотому венцу Генри Монмута. Тяжелый щит был отброшен ещё по дороге, себе же под ноги, чтобы не завязнуть в липкой грязи за шаг до боя, и теперь, без его прикрытия, приходилось туго. Но герцог, словно заговорённый, успевал отбивать удары сразу с нескольких сторон, не обращая внимания на мелкие уколы и случайно нанесенные раны. Да ещё находил при этом силы выкрикивать оскорбления в адрес английского короля.
Оруженосцы Монмута хотели было прикрыть своего господина, но он растолкал их, прямо с ходу бросаясь на Алансона. Удар, обрушенный им на голову герцога, разрубил бы стальной шлем пополам, не успей Алансон увернуться. Сам же герцог, так яростно пробивавшийся к королю, только теперь почувствовал, насколько ослабел из-за бесчисленных кровоточивших уколов, на которые до сих пор не обращал внимания. Сцепив зубы от досады на собственное бессилие, он вложил всё, что у него осталось, в последний отчаянный замах. Меч молнией свистнул в воздухе, но в последний момент, раненная перед тем рука дрогнула, и удар получился слабее, чем ожидалось – шлем остался цел, потеряв лишь часть золотого украшения. Герцог же, завалившись вслед за своим мечом, на второй удар уже не поднялся.
