украшенного пестрыми тканями. Завидев Василия Васильевича, конторщик подскочил к нему:
— Увлекаетесь народным торжеством, почтенный Василий Васильевич? Оно и впрямь увлекательно. И для рассудка и для души польза. Особенно после того, как сбежишь с выборгской грязи. У нас дворники счищают ее с мостков с самого ранехонького утра и никак не вычистят. Одно лишь оно приятно: как-никак, а столичная грязь.
— Столичная? Вам бы все столичное подавать! — с неудовольствием ответил Василий Васильевич. — А я бы вот это столичное в прах бы обратил и пустил бы воронам на съедение.
Черноперые вороны, горланя, кружились над площадью. Василий Васильевич повертел в руках зонтик и вскинул голову, озирая воронью стаю, хлопотавшую у самых верхушек деревьев.
— А птица — веселая, Василий Васильевич. Любопытная! С родителями я проживал в Москве, у Пресненских прудов. Что за обилие было ее, этой птицы!
— Птица поповская. Не терплю ее. Черное воронье закрыло солнце от людей и тьмой заволокло землю. Вот она, эта птица!
— Ну, уж вы без аллегорий никак обойтись не можете. Знаю, знаю, Василий Васильевич, что вы язычник, и даже, можно сказать, сочувствую до некоторой степени. Я сам, знаете, хоть и крещен, а часто мыслю совершенно по-басурмански… Изволите-с наблюдать? Балаганы лицезреть пришли-с?
— Да, именно. В этих балаганах больше правды, чем во всем Петербурге.
— Что верно, то верно. А вы слыхали, будто Франция назначила республику, а немцы объявили себя социалистами? Бунтуют, черти! Мало им физики и астрономии, так подай еще социализм.
— Ну и подай! Что ж из того, что «подай»? — гневно взглянул на Семена Павловича Василий Васильевич. — И подадут. Без равенства и без прав никакие физики не нужны, милостивый государь мой Семен Павлович. Ибо просвещение цепенеет в бесправии, застывает… Да-с!
— Это вы насчет нашего отечественного просвещения-с? Эх, Василий Васильевич, наколют вам язык, как попадете в когти графа Орлова. Довелось мне быть в кружке чиновника иностранного министерства господина Петрашевского… Ну и наслышался я там страстей. Сперва говорили, что, мол, значит, республика — благороднейшая форма правления. Потом кто-то закричал про фурьеризм — давай нам фурьеризм и ни на грош меньше. Третий похвалил социализм и всякие уравнения, а когда дело дошло до Христа, тут я уж не выдержал и тихонечко (а у самого поджилки так и трясутся), тихонечко выскользнул… Не нажить бы беды, думаю себе. А что это такое, собственно говоря, фурьеризм, Василий Васильевич?
— Теория такая. Для дела не годится.
— А! Ну и шут с ней! Не люблю господ теоретиков. Их развелось, как тараканов. А польза одинаковая: что с тех, что с этих…
Из гула все увеличивавшейся толпы вырывались рьяные звуки гармоний и позванивавший стук бубен. Кто-то с подмостков балагана зазывал толпу и объявлял о чем-то.
Меж толкавшейся публики шныряли разносчики и продавцы, выкрикивавшие каждый про свой товар:
— Блины горячие!
— Сбитень кипяток!
— Сайки крупичаты!
— Баранки белые московские! Ваше сиятельство! Погляди на качество! Э-э-э-эх!
Между тем на подмостках началось представление.
Появились два паяса в клетчатых ярко-пестрых костюмах и, кривя налево и направо рты и щеки, стали переговариваться.
— Что так приуныл? — спросил один.
— Ах, брат, как не горевать! Запрещено в лото играть.
Публика задвигалась и задрожала от смеха. Недавно как раз был издан приказ о запрещении в клубах, трактирах и чайных вести игру в лото.
— Бывало, что стянешь, то и поставишь: выиграешь — ребятишкам на молочишко, проиграешь — жену притаскаешь… Ха-ха-ха!
— А что у тебя зубы подвязаны?
— Эх, брат, бежал от рекрутчины. То-то было прежде тяжелое время. Возьмут, бывало, с тысячи душ двоих, да и тут как заслышишь, зубы себе вырвешь, да и прав. А теперь гораздо лучше. И любо и весело. Разом наедет суд, с пяти душ — шестерых возьмут, да и так скоро угонят, что и зубов не успеешь вырвать.
— Дурак, коли не успеешь! — послышались голоса из публики.
— А ты бы им, душегубам, выбил бы зубы.
— Матушка не велит да отец архимандрит! — прокричал шут на всю площадь, заранее, видимо, приготовленный про всякий случай экспромт.
Паясы закружились на подмостках, приплясывая и припевая под удары бубнов:
Пьер и Жанна за границей
Обернулись вольной птицей.
Немец это увидал
И себе забунтовал.
Эх! Ах! Ох! Ух!
Вот так заграничный дух!
Будьте, дети, осторожны.
Обернуться птицей можно
Не везде и не всегда.
Знайте это, господа.
Ух! Ах! Ох! Ух!
Вот так питербрюхский дух!
В это время из-за занавески выскочил еще один шут и загоготал:
— Вышибут из тебя дух! Погоди ужо мне!
Дудки-с! На воздушном шаре я
Улечу в Южное полушарие, —
протянул нараспев паяс.
Толпа зашаталась от смеха.
Василий Васильевич и Семен Павлович отошли к панораме, которую вертел мужичонка в засаленном тулупе, приговаривая:
Вот генерал Чернышев.
Смотрит на гору Арарат,
Там стоит комиссариат,
Да в нем так темно,
Что ничего не видать.
Вот идет чиновник.
Он служит в винном департаменте.
Построил себе дом на каменном фундаменте.
А вот бывший генерал.
Себе зад замарал.
Говорят, в управе что-то взял,
А других запятнал.
А вот тебе поп
Попадью дерет.
Она кричит: — Ой, ой!
Не качайте головой!
Мужику ж хуже всех.
Его бить никому не грех.
Царь-батюшка наградит,
А бог на том свете простит.
— Вот оно! — заметил Семен Павлович. — Обратите внимание, Василий Васильевич, чем народ увеселяется. Хохочет до слез над попом и генералами. А все это — выводы естественных наук-с. И ничто иное.
— А вы думаете, что народ живет без выводов? Он хоть и дурак, а все понимает. И у него своя математика. Сокрушительная, Семен Павлович.
— Ну, уж вы, я знаю, известный сокрушитель. Вам бы во Францию отправиться, а не хаживать по Невскому по солнечной стороне да еще в шляпе от Чуркина.
— А что ж, хоть бы и во Францию. Впрочем, родина моя — Россия. И только-с! И без своего народа я ни шагу. Я еще громче могу возмечтать и обратить внимание. А вы тупеете, Семен Павлович, смею вас уверить, тупеете. Аккуратно и прибыльно тупеете-с в разговорах про акциз, про гусарских поручиков, про торги в Сенате и прочие мизерные делишки.
— У вас, замечаю я давно, болит печень, Василий Васильевич.
