Мух здесь нет, если, конечно, не считать &. А что касаемо мыслей…
— Сержант! Суп получился выше всяких похвал. Говорю вполне ответственно, как представитель Комитета Национального освобождения. Однако рискну заметить, что согласно уставу к наваристому супу полагается что?
На лице бравого повара отразилось тяжкое раздумье. Ненадолго. Вот и знакомая улыбка, на все тридцать два.
— О, мой капитан! Конечно, как же я мог забыть? Специально женушку на рынок посылал… Закрутился, уж извините, мсье!..
Бух! Высокая бутыль блестящего черного стекла. Бах! Бах! Две маленькие глиняные рюмочки.
— Ум гум! — строго заметила &.
Наскоро проглотив, уточнила:
— И мне!
Я проигнорировал. Сержант, взглянув нерешительно, почесал крепкий подбородок.
— Мсье Рич! Мы все-таки французы. Граппой, конечно, мадемуазель Анади угощать не стоит, но у меня есть хорошее вино. Очень легкое, вкусное…
Осекся. Вздохнув, принялся открывать бутыль.
— Дядя Антуан, это же контрабанда! — наивно моргнула девица. — Как же так можно, вы ведь полицейский!..
Рука бедного Прево дрогнула. Я улыбнулся:
— Не контрабанда, а боевой трофей. Наливайте, Антуан, девочка просто вредничает. Ей скоро в Штаты, а там сплошной кошер. Синагога по субботам, родственнички стаями…
— Они еще через простынь ebutsya, — печальным тоном подхватила &.
Бутыль я все же успел поймать.
К ликвидации дел я уже приступил, неспешно, шаг за шагом. Деньги меня не слишком интересовали — до Франции должно хватить, а дальше поеду бесплатно, без пересадок. Если повезет, прямиком в кресло возле компьютера. Но лишние несколько тысяч от продажи аптеки и запасов лекарств очень пригодятся & в ее новой жизни за океаном. А что останется, отправлю в Москву. Танк уже купил, на очереди истребитель. Надо бы подходящее название придумать.
Но это лирика. А вот лишних следов оставлять нельзя, ни в Эль-Джадире, ни в Касабланке. Эксперимент должен быть чистым. Память Ричарда Грая, героя Сопротивления, останется незапятнанной. Если уходить — то прямо в легенду. Мне будет уже все равно, но друзья и те, с кем мы вместе воевали, не должны пострадать.
Прости, Марселец! И ты, Арнольд, прости!..
Граппа пилась легко. Осушив по рюмочке, мы сразу же повторили, после чего я запросил добавки. Торжествующий Прево, налив мне полную тарелку, зубасто улыбнулся:
— О, мсье Рич! Теперь даже я начинаю верить, что мой буйабес удался. Вот увидите, через год-другой я оставлю без работы всех здешних поваров. О, я знаю, что вы уезжаете, но не навсегда же. Я освою супы, потом займусь мясными блюдами, и, наконец, перейду к соусам. И первый же удачный назову в вашу честь.
— Лучше пусть будет «Взятие Берлина», — улыбнулся я. — Антуан, я вам уже говорил, что в ближайшие месяцы наша славная армия поменяет дислокацию. Эту надоедалу мы сплавим в Нью-Йорк…
Тресь! Ложка что есть силы врезалась в дно пустой миски. Я даже ухом не повел.
— Мы с Арнольдом уедем. В Европе у нас дела…
— «Взятие Берлина», о-о! — мечтательно выдохнул сержант. — Увы, полицейских в армию не берут, я специально выяснял.
— И не надо. Когда часть уходит, в лагере всегда остается бравый сержант, дабы поддерживать порядок. Иначе и возвращаться будет некуда. Я постепенно передам вам, Антуан, все дела, познакомлю с людьми. Будете держать оборону в непосредственном тылу.
— Слушаюсь, мой капитан!
Сержант, грозно нахмурившись, вскочил, прижал к бокам длинные крепкие руки. Подбородок вперед, губы сжаты, скулы тверды. Я облегченно вздохнул. Этот справится!
«Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою…»
Я прогнал бессмысленную фразу-муху, встал.
— Так держать, сержант! А теперь — вольно. И… И еще по одной. Кстати, когда мы уедем, вам понадобятся помощники…
— Дядя Антуан меня возьмет, — не преминула вставить &. — Я в Штатах долго не пробуду, вернусь в Эль-Джадиру — и поступлю в полицию. А что? Город я уже знаю, арабский выучу, а дядя Рич будет далеко, в своей Европе. Слышишь, дядя? Сидишь ты где-нибудь в окопе — и зубами скрипишь, мне помешать не можешь. Как представлю себе…
Я представил — и ничего не ощутил. Пусть делает, что хочет, язва. Мне вполне достаточно того, что три года назад я поддался минутной слабости — и не выстрелил. Точнее, выстрелил один раз, а не два.
Вот она, слабость — третью миску супа доедает. Может, и зачтется на Небесах.
— О-о, мадемуазель Анади любит шутить, — констатировал неунывающий сержант, наполняя рюмочки. — Но если без шуток, то нечего вам в полиции делать, маленькая мадемуазель. Паршивая работа! Контрабандисты — еще ладно, им и укорот дать можно. А начальство? Если мсье Прюдома утвердят комиссаром, здесь такое начнется! И в Касабланке начальство имеется, и в Алжире. Через неделю комиссия по наши души приезжает, будто бы мало иных напастей.
— Недостачу контрабанды обнаружили? — хмыкнул я.
— О-о, не без этого, мсье Рич. Но контрабанда — еще полбеды. В Алжире, где сейчас правительство, решили нашу полицию почистить, чтобы, значит, блестела, как у кота… О, мадемуазель, я имею в виду, как у кота ушки. С каждым разбираться станут. Вначале отчет потребуют за все годы, по месяцам, а потом трясти будут. Все протоколы поднимут, даже графики дежурств. А еще знакомства, личности подозрительные, с кем встречался, куда да зачем ездил… Гестапо, да и только, мсье!.. Мне уже намекнули, что и про вас, мсье Рич, спрашивать станут. Зачем? Вы же в нашем Сопротивлении чуть ли не самый главный.
Я достал папиросы, но вовремя вспомнил, что в присутствии детей не курю. Бросил пачку на стол, отвернулся…
Так и должно быть. Перед высадкой во Франции де Голль решил отделить верных ему агнцев от козлищ прежнего режима. Начал, естественно, с полиции. Кое-кого уволит, нескольких, самых замаравшихся, отдаст под трибунал, дабы порадовать патриотов, остальных же надежно повяжет. Каждый, как только его начнут трясти, поспешит сдать сослуживцев. Сержанту Антуану Прево есть что сказать в свою защиту. Он часто нарушал начальственные приказы, но это было нужно для спасения людей. В Национальном комитете об этом хорошо знают, но у меня там не одни лишь друзья. Есть другие, которым будет очень интересно узнать, чем мы тут, в Эль-Джадире, занимались. Увы, Прево не только прикрывал отъезд беженцев и старался не обращать внимания на катера, привозившие лекарства из Португалии…
«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!..»
— Мсье Рич! Мсье!..
Сержант тоже что-то почувствовал. Подсел ближе, наклонился.
— Я все понимаю, мой капитан! То, чем мы с вами занимались — военная тайна. Я могу им вообще ничего не говорить, ни о беженцах, ни о грузах, ни о тех встречах… Пусть меня даже уволят.
Уже не говорил, шептал. & отложила ложку, встала.
— Дядя Рич! Дяде Антуану надо уехать. Если он откажется отвечать, его не просто уволят, его под трибунал отдадут. Ты же знаешь, какие здесь суки.
Выросла девочка… Но и она всего не знает. И слава богу! Подробности моей коммерции — ерунда, хотя кое-кто может и пострадать. Но сержант не зря помянул встречи. Несколько раз он мне серьезно помог, думая, что я веду переговоры с посланцами из Лондона.
Антуан видел их лица. Лгать сержант не умеет, значит, достаточно показать ему фотографии… Уезжать парню некуда, если захотят — найдут в два счета.
«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою! Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая…»
— Отставить панику!
Я тоже встал, улыбнулся.
— Сержант! Говорю совершенно официально. Нам с вами нечего скрывать. Мы боролись с нацизмом, спасали людей и готовили освобождение Франции. Поэтому молчать запрещаю. Отвечайте на все вопросы комиссии — и ничего не опасайтесь.
Прево глубоко вздохнул, повел крепкими плечами.
Усмехнулся.
— И вправду, мсье Рич! Чего нам бояться? Мы же победили!..
Я потянулся к краю стола, ухватил третью рюмку, поставил поближе.
— Еще не победили. Но победим обязательно. Антуан, плесните нам всем. Соплюхе — на донышко.
& вскинулась, сжала кулаки, но внезапно улыбнулась.
— Спасибо за боевой псевдоним, дядя Рич! Это лучше, чем быть типографским значком.
Граппа пахла горячим летним лесом. Я поднял рюмку повыше, резко выдохнул:
— За моих друзей. За то, чтобы они выжили — и победили!
Мои друзья… Марселец, Арнольд, Антуан Прево. Ничего уже не изменить, можно лишь выпить и поставить рюмку на стол.
Черные мухи, черные мысли… «Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!»
Общий план. Эль-Джадира.
Февраль 1945 года.
На этот раз фотография не вызывала никаких чувств. Незнакомое лицо, незнакомая закорючка-автограф на белом поле. Взгляд тоже незнакомый — недовольный, слегка брезгливый. Узкий рот, похожий на щель для писем в почтовом ящике, уголки губ опущены вниз, подбородок длинный и острый, уши словно прилипли к черепу. Волосы бобриком, небольшие светлые усы.
