— Родя, не спи!
— Стараюсь, Михаил Иванович.
Миша — славный парень. Всего тремя годами старше меня-здешнего, а видом вообще ровесник. Посему «Иванович» — исключительно для поддержания авторитета. Я сам настоял, командир — есть командир. Столетов на фронте с 1916-го, полгода прослужил в отряде Лунина под Ригой, самого Унгерна фон Штенрберга знал. Говорит, ничего особенного, Унгерн — как Унгерн. Нормальный офицер, только с юмором проблемы.
— Миша, если я засну. Нужно три миллиона, запомни. Три! Так и скажи Алексееву. И еще… Нет, про «еще» только сам.
— Сам скажешь, сам. А ну-ка, Родя, хлебни! Пей, говорю!..
Густой сивушный дух. Перед носом словно ниоткуда возникает фляга в светло-зеленом чехле. Пить — или не пить? А, ладно!..
— Пью!..
На какой-то миг мир светлеет. Серая стена отступает, все становится простым и понятным: станичная улица, растоптанная сапогами грязь, солнышко над соседней крышей. Служивый народ тоже в наличии, команда «подъем» прозвучала, время бриться-умываться. Напротив, возле двухэтажного большого дома, господа корниловцы водой обливаться изволят. Двое держат третьего, у четвертого ведро наготове, все весело хохочут. Видать, здорово вчера перебрали.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
Кого это там Миша узрел? Если на крыльце, то наверняка штабной. «Высокоблагородие» — полковник, значит, головы можно не поворачивать. Полковники мне без надобности, даже такие голосистые. Чего это он расшумелся с утра пораньше?
— Ваше высокоблагородие! Это прапорщик Гравицкий, он только что из разведки…
Ага, оттедова. Черт его знает, вдруг получится? Если же нет, если все будет, как и в моей, такой привычной истории, через несколько дней половина армии поляжет под Екатеринодаром, погибнет Корнилов — и все придется начинать сначала. Увы, Антон Иванович Деникин — не Ганнибал и даже не Сципион Африканский.
— Гравицкий? Какой еще Гравицкий? Прапорщик? А если прапорщик, то почему не приветствует старшего по званию?
За миром я все-таки не уследил. Серая стена воздвиглась вновь, перегораживая простор, исчез дом напротив вместе с бесшабашными корниловцами. Зато появилась рожа в мыльной пене под сдвинутой на затылок фуражкой. Его высокоблагородие бриться возжелали.
— Прапорщик! Я к вам обращаюсь! Прапорщик!..
Откуда-то из дальнего далека доносится Мишин голос, поручик пытается что-то пояснить, рассказать. Рожа багровеет, мыльная пена вспучивается, идет волнами.
— Что значит, «из разведки»?! Устав еще никто не отменял. Прапорщик, встать! Приказываю: встать!..
— Отвали, мужик, — предлагаю я роже, но, кажется, недостаточно убедительно. Сквозь серую стену проламывается весь полковник целиком — брюхом вперед, в расстегнутом кителе, с опасной бритвой в руке.
Ого!
— Под арест пойдете! Распустились тут, молокососы! Поручик, зовите караул!..
Если бы не бритва…
— Под трибунал! Под…
Обрезало! Я поднял повыше руку с «браунингом», подождал, пока захлопнется его рот. Осознал, высокоблагородие? Кажется, да.
— Бритву бросил, pidor gnojnyj! На счет три, понял? Иначе пристрелю na huj. Раз… Два…
Бритва бесшумно утонула в грязи. Я проследил ее полет, улыбнулся.
— А теперь — мордой вниз, говнюк. Падай, я сказал!..
— Родя! Родя, что ты творишь? Родион, перестань! — донеслось откуда-то сбоку, но лишь мотнул головой. Потом, сначала уложу этого борова. Или пристрелю. Почему бы и нет, все равно толку от этих штабных…
Падать высокоблагородие не решилось — укладывалось медленно, основательно, сопя, кряхтя и покашливая. Вспененную рожу все-таки старалось держать повыше. Я наклонился, ткнул стволом в багровый затылок.
— Носом! Носом, сука!
Плюх! Вот и хорошо. Как говорится, начинаем утренние процедуры.
— Так и лежи, понял? Двинешься — грязь жрать заставлю, а потом яйца отстрелю. Замри — и бойся!..
Спрятал пистолет, примерился, куда лучше двинуть сапогом для пущей убедительности…
— Достаточно, прапорщик!
Голос по-прежнему сбоку, от крыльца. Миша? Нет, не Миша.
Корнилов Лавр Георгиевич.
В той, иной, жизни, читая мемуары и разглядывая немногие уцелевшие фотографии Ледяного похода, я никак не мог взять в толк, отчего главнокомандующий все эти недели упорно не расставался с тулупом и меховой шапкой. До апреля рукой подать, солнце, как на пасху, а он все такой же, зимний. Имидж сохраняет? Или при шинели его знаменитая плеть будет смотреться не столь убедительно?
— Объяснитесь, Гравицкий.
Лицо темное, глаза потухшие, пустые. И голос тихий, с трех шагов не расслышишь. Но это только видимость. Лавр Георгиевич и гаркнуть может, и плетью перетянуть. И пристрелить на месте, если нужда будет. Сейчас как раз подходящий случай.
Только вот оправдываться не хочется. Ну, совершенно.
— Лавр Георгиевич, не нравится мне, когда всякие Чикатиллы… Мацапуры с опасной бритвой к горлу подбираются. Поступил соответственно обстановке. А если полковник позволил себя в грязь уложить, то он не офицер, а говно.
— Не ругайтесь, прапорщик. Некрасиво.
Помолчал, пожевал губами, затем, дернув головой, ударил тяжелым голосом:
— В Екатеринодаре — что?
— Красные, ваше высокопревосходительство! — гаркнул я, даже не дослушав. — Жрут, пьют и беспорядки нарушают!..
Секретность, ага. Тайная миссия в большевистский тыл, о которой и знали-то всего четверо. Интересно, сколько человек нас уже слышало? Так и просрали белое дело.
Кажется, он и сам понял. Дрогнул губами, схватил меня за руку.
— Идемте!
Уже закрывая дверь, обернулся, поискал глазами.
— Это вы, Столетов? Поручик, распорядитесь, чтобы говно подняли и отмыли у колодца. Подштанники с мундиром пусть сам стирает.
Мишино «Слушаюсь, вашство!» я услыхал уже в сенях. С резким стуком захлопнулась дверь. Лавр Георгиевич толкнул меня в грудь, прямо к ближайшей стене, надвинулся, выставив вперед острую бородку:
— Пойдете под трибунал, прапорщик. Лично прослежу.
Помолчал, взглянул исподлобья.
— После взятия Екатеринодара… Сейчас каждый офицер в строю дорог, даже такой, как вы… Что в городе, ну?
Я оглянулся. В сенях пусто, чужих ушей нет. Это очень хорошо, другое плохо.
— Лавр Георгиевич! Я получил приказ лично от генерала Алексеева в присутствии генерала Романовского. Им мне и докладывать. Субординацию не я придумал, не обижайтесь.
На скуластом загорелом лице страшным огнем вспыхнули темные глаза. Попятился бы, да некуда, лопатки и так в стену уперлись.
— Обижаться?! Я вам что, Гравицкий, ин-сти-тут-ка? Да я вас…
Его рука метнулась к поясу, не то к плети, не то к кобуре. Замерла.
Опустилась.
Взгляд потух, неохотно шевельнулись губы.
— Все верно, прапорщик, хвалю. Однако Михаил Васильевич захворал, вечером ему совсем худо было. Он поручил мне побеседовать с вами. Могу дать слово.
— Уже дали, ваше высокопревосходительство.
Черт бы побрал этих вождей с вечной грызней! Иваны Ивановичи, Иваны Никифоровичи!.. Одно хорошо — Корнилов лгать не будет, не тот он человек. Значит, можно.
— Лавр Георгиевич! Комендант города Федор Золотарев согласен впустить в Екатеринодар наши войска. Хочет три миллиона, миллион — сразу, последний срок послезавтра.
Я немного подождал, ожидая вопросов. Не дождался. Короткая бородка нетерпеливо дернулась.
— Продолжайте!
— Золотарев — бандит, главарь шайки «Степные волки». С красным главкомом Автономовым и Сорокиным, его заместителем, на ножах, между их людьми уже были перестрелки. Хочет уйти побыстрее, потому и торопит. Обманывать ему не с руки, за сам факт переговоров его шлепнут, не раздумывая. Но чтобы успеть, надо посылать деньги прямо сегодня.
— Так…
Корнилов сорвал с головы папаху, вытер вспотевший лоб. Фуражку ему, что ли, подарить?
— Это все, Гравицкий?
Большего, кажется, не дождусь. Решать будут без меня, я всего лишь тайный гонец.
Ночной Меркурий.
— Не всё, ваше высокопревосходительство…
Продолжать совершенно не хотелось. Ни в одной из читанных мною книг ничего подобного не было. Значит, ложь? Но ложь тоже оставляет след, промолчать же я не имею права. Вдруг «здесь» это правда?
— Один из наших генералов ведет тайные переговоры с главкомом Автономовым.
И вновь захотелось вжаться в стенку. Страшный взгляд прожигал насквозь. Я сглотнул, набрал в грудь побольше воздуха.
— Автономов создает Народную армию, чтобы воевать с немцами. Этому генералу предложено главное командование. Согласия пока не дал, но обещал ответить сегодня или завтра. Ответ должна доставить в Екатеринодар сестра милосердия Ольга…
— Молчать! Ни слова больше!..
Бешеный шепот, запоздалые мурашки по коже. Я облегченно вздохнул. Фамилию называть не придется, хоть это благо. Лавр Георгиевич куда лучше меня знает здешний расклад, в том числе, чьей боевой подругой является скромная сестра милосердия из обоза.
