– Синтез ищешь? – спросила Мария весело, не ожидая, что так приятно будет с ним говорить. Только чуть не убежала от мастера Коровкина, а сейчас уже хотелось расспрашивать, смешить его. Коровкин улыбался, но глядел на нее грустно, не понимая и не принимая шуток. В нем жило желание, пугавшее его, – желание любить. К нему приходили мысли: он давно влюблен в Машу. И в нем, человеке, лишенном, как ему казалось, всяких предрассудков, почти помимо его воли оживало боязливое предчувствие, что если он, отвергавший расположение женщины, полностью и до последней черточки осознает свою любовь, то наверняка погибнет, так как Мария Дворцова, которой он, безусловно, не достоин, не сможет полюбить его. Тогда жизнь для него закончится. С приходом этой мысли он стал бояться Марии. Он будет жить иллюзией, которая подчас больше помогает и заманчивее призрачной реальности – несостоявшейся любви, которая ведь всегда будет при нем жить, никто ее не отберет, эту любовь. Лучше жить с прекрасной иллюзией, чем с ужасной реальностью.
Он ждал, вот сейчас Мария скажет, смеясь и совсем не волнуясь, что не любит замухрышку Коровкина, человека с такой жалкой фамилией, с такой некрасивой физиономией, и навсегда лишит его иллюзий. Если бы Маша зимой, во время его болезни, не приходила! Именно в то посещение запала мысль, что Мария полюбит его. И Алеша Коровкин грезил о любви, которая раньше вообще для него не существовала, раньше о женщинах Коровкин имел свое собственное мнение.
Мария направилась из ГУМа, а за нею, не желая того, Коровкин. Они прошли по Красной площади, свернули в Александровский сад, остановились у могилы Неизвестного солдата, посидели на лавке под липами.
– А ты, Алеша, комнату свою больше, наверное, не убирал? – спросила Мария, задумчиво глядя на проходивших мимо людей.
– Я? Я? Я-а? – спросил Коровкин, растерявшись от ее вопроса.
– Ты.
– Нет. Не успел.
– Так чего же получается, я должна сызнова к тебе идти и бесплатно трудиться на тебя, – засмеялась Мария, откидываясь на спинку и видя, что рядом сидящие старички заинтересованно посмотрели на нее. – Ой ли, стоит ли ходить к тебе убирать, надо еще посмотреть на твое поведение. А то если по женщинам слоняешься, с Шуриной до сих пор враждуешь, то не пойду. А вот скажи, обо мне думал ли хоть разочек? Ждал ли меня, скажи?
– Не хочу, – отвечал Коровкин. – Ты знаешь о страданиях Орфея? Не знаешь. Он страдал, потому что не мог жить без Эвридики!
– Почему?
– Потому что любовь для него – это жизнь, – продохнул Коровкин.
– Ой ли, а чего же не бывает? – лукаво допытывалась Мария.
– Такое бы дело – хорошо, – отвечал Коровкин, замечая, как менялись глаза у Маши, когда она посмотрела на него. – Скажи, а у тебя волосы натуральные? Такие волосы были у Эвридики.
– Волосы у меня натуральные, – ничего не значащими словами отвечала Мария, глядя на Коровкина, и тут наклонилась к нему и воскликнула: – Ой, волосы у тебя седые!
– Умственные способности проявляются у человека, обладающего большой интеллектуальной силой, и эта способность вырабатывает фермент, который ускоряет седение волос, – сказал Коровкин, с облегчением чувствуя, как к нему возвращается способность говорить умно и так, как он хочет, бросаться замысловатыми словечками, подчеркивающими его способности выражаться мудрено, складно и даже непонятно. – А ум настоящий есть результат деятельности внутреннего синтеза некоей внутренней секреции человека с космическими циклами. Биоритмы космоса! Аплодисменту нету!
Мария поднялась и пошла по аллее, а вслед за нею – повеселевший Коровкин, минуту назад сделавший вывод, что жизнь, оказывается, несмотря ни на что, продолжается. Он брел рядом, глядел на липы. У него даже походка изменилась, так подействовали слова Марии, то есть это был прежний Коровкин. Она поглядывала на него, думая совсем о другом, о том, что если бы не узнала о женитьбе бывшего мужа Василия, то ей было бы спокойнее и лучше. Неужели так устроена жизнь, что человек может полюбить, а потом разлюбить? Мария часто себя спрашивала: а любила ли она по-настоящему Василия? И отвечала: нет. Так почему же тогда так тронула и возмутила его женитьба? Он же не любил ее никогда! Значит, если бы любил, страдать стало легче?
– О чем ты думаешь? – спросила Мария, глядя себе под ноги на асфальтовую дорожку, и мелкие камешки, словно зернышки, рассыпанные по асфальту, мелькали перед ней.
– Я думаю о голосе Орфея, когда он пел. Говорят, что Орфей семь месяцев рыдал под скалами на заброшенном берегу реки Стремона и снова и снова воспевал свою печальную судьбу, и, слушая пение, смягчались тигры и умилялись крепкие дубы.
– Жалко его. Скажи, а ты мечтал пожить великим человеком хоть один день.
– У меня другие мысли теперь и другие обязательства.
– Какие же? – спросила тихо Мария, догадываясь, что он скажет что-то необычное.
– Полюбить тебя – вот мои обязательства.
– И удалось?
– Давно.
– Как давно? – спросила торопливо Мария.
– Зимой, если помнишь, – отвечал убито Коровкин, вспоминая те счастливые минуты, как что-то давнее и недоступное.
– Скажи, Алеша, чего тебе во мне нравится, только честно, не нужно мне врать и говорить красивые слова. Мы с тобой не в том возрасте.
– Все, – отвечал Коровкин.
– Как все? – засмеялась Мария. – Ну знаешь, так говорят, когда ничего не нравится. Ты скажи точно, скажи честно.
– Лицо твое, – начал Коровкин. – Руки твои. Ноги твои. Ты мне нравишься. Голос, волосы, воздух, которым ты дышишь, слова, которые ты произносишь.
– Чего мужчины помешались нынче на ногах, на волосах? Если б ты видел ноги у Верочки Коновой!
– Видел, – сознался Коровкин.
– Произведение искусства, а не ноги! – воскликнула Мария.
– Произведение искусства может не нравиться, – промямлил Коровкин.
– Значит, ты ничего не понимаешь в женщинах, Алеша, раз такое мне плетешь. Ноги, волосы… Да на кой тебе ноги, волосы? – фыркнула Мария, считавшая, что главное у женщины, как у всякого человека, – умная голова.
– Я сказал – все, – буркнул Коровкин, останавливаясь и беря Марию за руку, до которой совсем недавно боялся дотронуться, и рука оказалась такой податливой. Алеша взять-то за руку взял, да подумал, что идти вот так, держась за руку, хотя и приятно, но неловко, и тогда он поцеловал руки – одну, потом другую.
– Алеша, ты не принц, а я не принцесса, – проговорила быстро Мария, устремляясь в другой конец сада, лишь бы поскорее уйти с глаз людей, которые видели, как Коровкин целовал ее руки.
Солнце уже село; на вершинах деревьев и на башнях Кремля лежали розовые пятна закатного света; верхние слои воздуха над городом еще лили на землю густые закатные краски. Здесь, в саду, среди деревьев, в мягком полусвете, не спеша ходило множество людей, и в их молчании, разговорах чувствовалось какое-то удивительное согласие с природой, которая так нежно, с такой преданностью источала запахи, играла цветами, добросовестно создавая уют. Как изумителен вечер, как прекрасно все кругом.
– Ты, я помню, хотел стать великим человеком, – засмеялась она. – А уж великий человек нашелся бы что сказать. Сколько воды убежало, а он все еще не великий.
– Я не стать им хотел, а желал побыть в его шкуре один день, – отвечал Коровкин. – Один день пожить, и больше не надо. И я все понял. У меня большая задача передо мною. Не хватает одного – любви. Твоей любви. Маленький человек может стать великим, дай ему крылья.
– Простому человеку, думаешь, лучше?
– Так оно и есть. А вот любят, Машенька, все одинаково, поверь моему слову, я тебе точно говорю.
– Не скажи, Алеша.
– Я считаю, любить надо, как великий любит, и любить не надо, как маленький. Любовь-то на земле занимает в экологической пирамиде человеческих чувств высшее звено.
– А я с тобой не согласна, – игриво отвечала Мария, а умом и сердцем чувствовала, что не может не согласиться с Коровкиным: чувства у человека, если они подлинные, обязательно большие и красивые.
– А я думаю, ты права, конечно, – сказал Коровкин, осторожно беря ее за руку и стараясь идти в ногу.
Мария поглядывала на Коровкина: «За что он меня любит? Он, видимо, как все мужчины, говорит одно, а делает другое».
– Скажи, Алеша, а птица невидимой красоты живет в твоем необозримом мире?
– А ты как думаешь?
– А как тебе кажется? Живет или не живет? Только говори свои мысли вслух?
– Живет. У кого она, Машенька, может еще жить, как не у тебя? Ты посмотри на себя, ты так и светишься, и сквозь тот свет я вижу твою птицу, которая летает, летает, ласково машет крыльями и зовет к себе. То, Машенька, мой идеал, который зовет к себе, идеал женщины. Ты моя Эвридика. И для меня ты, Машенька, самая и самая первая на земле. Что делать с собой, я не знаю. Я, мое солнышко, о тебе старался не думать. Но не могу. Вот. А как ты, Машенька, обо мне думаешь? – спросил Коровкин.
