называется Гленвит-Бек, протекает через него.
Чем ближе мы подходили к поместью, тем сильнее менялся мистер Гартуайт. Он вдруг стал молчалив и задумчив. Очевидно, упоминание имени мисс Уэлвин пробудило в нем воспоминания, не гармонировавшие с его обычным настроением. Я ощутил, что говорить с ним сейчас о пустяках значило бы лишь прервать его мысли безо всякой цели, и шел рядом с ним в полном молчании, уже предвкушая с нетерпением и любопытством, когда мне откроется вид на Гленвит-Грейндж. Наконец мы остановились у старой церкви, стоявшей у окраины премилой деревушки. Вдоль низкой стены церковного двора с одной стороны тянулось засеянное поле, а дальше стена примыкала к ограде, где я приметил маленькую калитку. Мистер Гартуайт открыл ее, и мы двинулись по обсаженной кустами извилистой тропинке, которая в конце концов привела к господскому дому.
Очевидно, это был не парадный вход, поскольку мы подошли к дому сзади. Я с любопытством посмотрел на него и обнаружил, что у одного из окон на нижнем этаже стоит девочка и смотрит на нас. На вид ей было лет десять. Я не мог удержаться, остановился и присмотрелся к ней — до того красив был ее чистый румянец и длинные темные волосы. Но что-то в выражении ее лица словно бы перечеркивало все ее природное очарование: огромные глаза были пусты и тусклы, на приоткрытых губах застыла неподвижная бессмысленная улыбка, — и это озадачило, огорчило и даже потрясло меня, хотя я и не понимал, почему, собственно. Мистер Гартуайт, который задумчиво шел рядом, уставясь в землю, обернулся, заметив, что я отстал, проследил, куда я смотрю, кажется, даже вздрогнул, после чего взял меня за руку и прошептал в некоторой досаде:
— Только не говорите, что видели это бедное дитя, когда будете представлены мисс Уэлвин, я потом объясню почему, — и несколько слишком торопливо повел меня к главному входу.
Дом был старый и очень мрачный; на лужайке перед ним виднелось множество цветочных клумб, а по массивному каменному крыльцу и переплетам нижних окон расползлись всевозможные вьюнки. Но хотя дом был так ярко расцвечен этими прелестнейшими из украшений, хотя он от фундамента до крыши поддерживался в идеальном состоянии, весь этот вид вызвал у меня непостижимое отвращение — над ним нависло гробовое спокойствие, которое действовало на меня угнетающе. Когда мой спутник прозвонил в колокольчик — громко и гулко, звон напугал меня, будто мы совершили преступление, нарушив тишину. И когда старая служанка открыла нам дверь (а гулкое эхо звонка еще дрожало в воздухе), мне даже не поверилось, что нас все-таки впустят. Однако нас провели в дом без малейших возражений. Я заметил, что внутри царила та же атмосфера унылого покоя, какую я наблюдал, точнее, ощущал снаружи. При нашем появлении не залаяли собаки, не захлопали двери в людской, ничьи любопытные головы не показались над перилами — словом, мы не увидели и не услышали ничего такого, что обычно случается в сельских домах при появлении нежданных гостей. Огромная темная комната, полубиблиотека-полустоловая, куда нас провели, была столь же пуста, сколь и передняя, правда нужно сделать исключение для некоторых признаков сонной жизни, которые предстали перед нами в обличье ангорской кошки и серого попугая: первая дремала в кресле, второй сидел в большой клетке — древний, важный и безгласный.
Мистер Гартуайт, когда мы вошли, встал у окна, не промолвив и слова. Я решил во всем потакать его молчаливому настроению и не стал задавать вопросов, а просто осмотрелся, чтобы получить все возможные сведения о характере и привычках хозяйки дома из обстановки комнаты (а комнаты зачастую предоставляют подобные сведения).
Прежде всего мне бросились в глаза два стола, заваленные книгами. Когда я подошел, то с удивлением обнаружил, что всемогущие периодические издания наших дней, чья сфера практически не знает пределов и чьи читатели даже сегодня исчисляются миллионами, на столах мисс Уэлвин представлены не были. Ничего современного, ничего злободневного из мира книг. Ни один из томов, которые я просмотрел, не мог щегольнуть ни библиотечной отметкой, ни броским новомодным переплетом из золоченой ткани. Все произведения, которые я брал в руки, были написаны по меньшей мере пятнадцать-двадцать лет назад. Все гравюры на стенах (я перешел к ним сразу после книг) были сделаны с работ старых мастеров на библейские сюжеты; на пюпитре не было никаких сочинений, созданных позднее Гайдна и Моцарта. Что бы я ни рассматривал, все упорно рассказывало мне одну и ту же загадочную историю. Владелица всего этого жила в прошлом, жила среди старых воспоминаний и старых ассоциаций — добровольно отказалась от всего, что имело отношение к нынешнему дню. Очевидно, в доме мисс Уэлвин светское оживление, суматоха, «суетность» напрасно требовали внимания к себе — дела сегодняшние более не вызывали у нее отклика.
Пока все эти мысли пробегали у меня в голове, дверь открылась и появилась сама хозяйка дома.
Несомненно, расцвет для нее уже миновал — правда, как я выяснил впоследствии, миновал относительно недавно: выглядела она старше своих лет. Однако мне еще никогда не доводилось видеть лиц, сохранивших столько лучших черт юной женственной красоты, сколько у нее. Несомненно, горе оставило свою печать на этом прекрасном безмятежном лице, однако единственным его следом стало смирение. Выражение глаз осталось молодым — молодым, поскольку они лучились добротой, а главное — искренностью. Лишь ее волосы, которые уже подернулись сединой, и изможденные худые руки, а также тонкие морщины у губ и печальное спокойствие в глазах выдали мне ее подлинный возраст, а кроме того, показали, что она знала много горестей, которые удалось преодолеть, но не стереть из памяти. По одному ее голосу, по какой-то особенной робости его негромкого ровного тона легко было догадаться, что на ее долю, должно быть, выпали страдания, которые не смогли сломить ее благородную натуру, но больно ранили ее.
Мистер Гартуайт и хозяйка дома встретились, можно сказать, словно брат и сестра; было ясно, что у их нежной дружбы давняя история. Визит наш был кратким. Беседа не вышла за рамки светских тем, подходящих к случаю. Поэтому я составил мнение о мисс Уэлвин на основании увиденного, а не услышанного. И пусть она глубоко заинтересовала меня — гораздо глубже, чем я мог бы выразить подобающими словами, — не стану утверждать, будто мне не хотелось поскорее уйти, когда мы поднялись и попрощались. Хотя на протяжении всего нашего разговора хозяйка Гленвит-Грейндж держалась со мной донельзя учтиво и приветливо, у меня все равно сложилось впечатление, будто ей лишь с некоторым усилием удается
