Вскоре, как назло, Сапожник отдал старшую дочь прислужницей в замок лорда Харпера; помогли родственники жены. Там Кристина присматривала за очагом в большом зале, прибиралась, отмывала столы и скамьи после пиров – словом, выполняла работу не самую достойную, тем более для такой красавицы. В Малой Лесной она стала появляться все реже, и я был благодарен мастеру Виллу, который теперь только меня посылал в замок с выполненными заказами. Роб все понимал и не обижался, но мнения своего не переменил. Я же не отступался от своего: дарил Кристине забавные безделушки и пряники, болтал о том да о сем. Подарки она принимала с поистине королевской небрежностью, разговоров избегала. Я думал, она стыдилась своего вида, ведь обычно, когда мы встречались, она была в грубом платье и сером платке, вся измазанная сажей или золой.
При этом сестры ее жили с матерью и отцом и помогали им по хозяйству. Почему же, спрашивал я себя, Сапожник услал старшую дочь в замок? Как будто он не желал ее видеть… но ведь это вздор! Сэм не был злым человеком, если и случались какие обиды или недоразумения, он с легким сердцем прощал и смиренно просил о прощении.
Так прошла зима: я ломал себе голову, и не находил места от любви и ждал Бельтайна. Я решил, что тогда-то уж объяснюсь с Кристиной и получу ответ, каким бы он ни был.
Дорога к замку Харпер тянулась на север от нашей деревеньки, а другая – та, что вела на запад, проходила мимо небольшого озера, которое все в округе называли Копытом. Оно и вправду напоминало козлиное копыто: вытянутое, с большим мысом на западном берегу. Дальше на север, за озером, рос густой дубовый лес, а за ним начинались холмы. Туда старались без крайней нужды не ходить, да и озеро пользовалось в здешних краях недоброй славой. Дважды я предлагал Эйрику Бондарю порыбачить на южном берегу Копыта, но тот и слышать об этом не хотел.
Накануне Бельтайна я вместе с другими юношами отправился к Копыту. Выполнив всё, что следует, мы разожгли на холме у мыса костры и в который раз освятили Майское Древо. Там, где я родился, его каждый год устанавливали заново: срубали молодую сосну, очищали от коры и вкапывали на холме. Здесь же Древо оставалось неизменным годы, а может, и десятилетия. Корявый белый ствол, казалось, вонзался в самые небеса, дерзкий и по-прежнему живой. Мы очистили его от грязи и мха, водрузили на верхушку колесо, сплетенное из еловых веток, и окрасили Древо кровью дикого вепря. Затем до утра мы ставили на склонах холма шалаши для влюбленных, пели песни о сияющих огнях, прыгали через пламя и состязались друг с другом в силе и ловкости. Мы знали, что девушки из обеих деревень следят за нами, спрятавшись на опушке леса. Они знали, что мы знаем. Всё было так же, как в прежние, древние времена. Так, как и должно быть.
На следующий день пляски и песни продолжались, но теперь девушки танцевали вместе с нами и вместе с нами прыгали через огонь. Кристина тоже была там. И когда пришла ночь, я взял Кристину за руку и повел в один из шалашей. Впервые она улыбнулась мне так, как я мечтал всю эту зиму. Ее поцелуй был жарким, словно пламя священного костра, и вся она пылала и не желала ни ждать, ни медлить. Ночь пахла медом и дымом. Отовсюду раздавались искристый смех, и шутки, и шорох, и прерывистое дыхание, и приглушенные крики. Потом я перестал слышать и видеть.
Я был волною, которая бьется в поросший травою утес что есть мочи. Ветром, что мчит над бездонною плотью пещер и озер, их тревожа. Я был лососем, что пляшет неистово на берегу, выгибаясь всем телом. Я был недвижной скалою – по мне, грациозно и томно, переступала скопа-рыболов и шеей своей поводила. Вепрем я был, что, ломая валежник, летит через чащу, – и тем звенящим рожном, что вонзается в вепря, пружиня. Я был словами заклятия, что отверзают уста и трепещут в гортани, гордый напев порождая, и жажду власти, и сладость звучанья. Я был в чутких пальцах веретеном, из которого нитка судьбы, истончаяся, вьется. Я был Луною и Солнцем, и тем, кто их движет, и тем, кто сменяет ночи и дня обветшалых одежды. И сам я менял одеяния судеб, имен, мест и лиц. Умирал и рождался, и вновь умирал, чтоб родиться. И вот я родился!..
И умер.
– Нет, – сказала она. – Нет, конечно.
Я отвернулся. В просвете шалаша смутно проступала бело-алая верхушка Древа. Светало.
– Джон, ты ведь сам все знаешь. Это Бельтайн. То, что здесь происходит… слишком важно и поэтому для отдельных людей ничего не значит. Таков закон.
Конечно, я знал.
Но ведь и она знала!..
– Я думала, – добавила она тихо, – что так будет лучше. Что ты… успокоишься. И…
– Я так плох? Или у тебя на примете уже кто-нибудь есть?..
В конце концов я заставил себя обернуться и посмотреть на нее. Она ответила мне спокойным взглядом. – Или, может, ты из тех, кто верит, будто рано или поздно за ними явится принц на белоснежном коне и увезет в свое королевство?
– Вздор! – раздраженно сказала она. Подобрав с травы чулки, она натягивала их, и я снова отвернулся. – Просто так принц не приедет. И кого угодно с собой не возьмет.
Я не поверил своим ушам. И не желал больше ничего слышать. Подхватив одежду, я выскочил из шалаша.
Больше месяца я старался забыть о ней. «Успокоюсь»?! Всё стало еще хуже. Теперь мне было что вспомнить, и от этих воспоминаний я терял голову.
Когда я приходил в замок, она избегала меня. Отпросившись у мастера Вилла, я на телеге Эйрика Бондаря съездил в Семишахтье. Эйрик отвез на тамошнюю ярмарку бочки, а я пошел к гадалке. Она дала мне круглый, в форме яблока, заговоренный пряник и велела угостить им Кристину. Я щедро заплатил старой карге, но по дороге в Малую Лесную, когда проезжали мимо Копыта, вспомнил всё, вспомнил ту ночь, – и, размахнувшись, зашвырнул проклятый пряник в воду.
Сдуру я провел ночь с Рябой Бертой. Не помогло. Потом больше недели прятался от Саймона. Мастер Вилл переговорил с ним и все уладил мирным путем, мне же велел либо перестать думать тем, что у меня между ног, либо искать себе другого мастера.
Сам не знаю как, но я перебедовал лето, затяжное и жаркое, словно полуденный кошмар. Осенью работы в кузнице стало столько, что я не замечал ничего вокруг. Это было удобно. Можно было жить и жить… если бы только не сны, полные шелковистого червонного золота, и касаний, и ее обжигающего дыхания.
Однажды осенью в Малую Лесную пришел человек с узорчатым чехлом, на котором драконы и лозы росли друг из друга. В чехле была арфа, и все мы решили, что незнакомец – один из странствующих певцов. Он заплатил за ужин и комнату, а назавтра собирался идти в замок лорда Харпера. Пока он ужинал, вся деревня собралась в трактире Толстяка Эрни.
Незнакомец не заставил себя упрашивать. Расчехлив арфу, он начал играть, но, сколько мы ни ждали, не пропел ни слова. Впрочем, разочарованных не было: его музыка околдовывала и уносила в дальние края и древние времена, и казалось, что стены трактира растаяли, будто мартовский лед, а за ними – роскошные леса, полевые травы, реки и озера; за ними – бесконечная небесная высь, приглушенный свет и едва слышный напев.
Поутру он узнал, что я иду в замок, и попросил взять с собой. Тогда-то я понял, почему за весь вечер гость не проронил и двух слов.
– Как тебя зовут? – спросил я, едва мы вышли. Он ответил, но так невнятно, что я и по сей день не возьму в толк: Джон или Том? Он говорил так, будто рот его набит вареной капустой. Но человеком он был добрым и мягкосердечным. Он знал о своем недостатке и смирился с ним.
В большом зале Тому (или Джону) позволили выступить, и он снова играл, а когда лорд Харпер попросил спеть, Том сказал, что на эту мелодию не ложатся человеческие слова. Лорд засмеялся: дескать, такие слова, как у Тома, и впрямь ни на какую музыку не лягут, а если лягут, то породят лишь неуклюжего ублюдка. Однако ж заплатил щедро.
Назавтра музыкант собирался идти дальше, на запад. «Через холмы?» – спросили у него. Через холмы. Кто-то пытался отговаривать, но Том лишь улыбнулся.
Я видел, как слушала его мелодии Кристина. И знал, что утром она проводила Тома до самых холмов.
Весь вечер Кристина была задумчивой и, вернувшись, не отвечала на смешки о ней и Томе.
«Вот он, ее принц, – с горечью подумал я тогда. – Бродячий музыкант, которого она больше никогда не увидит».
Я ошибался. Дважды.
Шли дни, и я наведывался в замок и видел, что Кристина изменилась. Что-то тревожило ее. Как будто желая отстраниться от этого, она стала ласковее со мной.
Однажды – дело было накануне Самайна – она попросила меня как можно скорей сделать для лорда Харпера ножницы по римскому образцу, на шарнире. Я взял кожаный футляр, в котором хранились прежние, сломавшиеся, и обещал управиться к следующему же дню, но, вернувшись в кузницу, узнал, что у заезжего торговца сломались ось и обод на колесе. Мы проработали до самого вечера. На следующий день я выкроил время, только когда уже начало смеркаться.
– Не задерживайся надолго, – сказал мне мастер Вилл. – Сегодня не та ночь, чтобы разгуливать по дорогам.
