Оставшись на ночь, как всегда, устраивались вповалку у обеденного стола на террасе.
— Никто из нас, разумеется, не коснется личной жизни другого... Это неделикатно, — вздыхала бабушка. — Но все же!.. Всему есть мера. А в данном... я бы сказала, конкретном случае меры нет!
Утром мама вставала сердитая и говорила:
— Дайте-ка мне, пожалуйста, книжку... Чего-нибудь поглупей... Для разрядки, что ли! Ты это что же, Юлька, всерьез увлеклась психологией? Влияние Груни?.. Привет профессору Жуку. Я не нашла у тебя на столе ни одного романа. С ума сойти!
На столике тети Веры по большей части оказывались стихи. И гадальные карты (откопала где-то карты мадемуазель Ленорман, гадалки, предсказавшей крушение Наполеона)... Книги к тете Вере забредали как бы случайно. Но отчего-то всегда хорошие. Из прозаиков она больше всего любила Трумэна Капоте.
— Мечется! — говорила бабка. — Мечется и никак не найдет покоя. Что-то в ней надломилось... Надломлена вера в душевный покой, в красоту чувств. Все пересмотрено, смятено, затоптано... Боже!.. Как сильно она любила!.. Женя!.. Ведь ты сестра, человек, мать... Задумалась бы, к чему это приведет... Хоть бы слово сказала ей!.. Хоть бы привезла кого-нибудь с кафедры... Солидного. Аспиранта, что ли... Вмешайся!.. Она доведет себя до туберкулеза.
— Не беспокойся, мама. Все со временем образуется. Вера влюбчива. Не теряй надежды. Возьми себя в руки и уповай.
— Уповай!.. Тебе хорошо смеяться. А мне не до смеху. Она мне дочь!
— А я? — ни к селу ни к городу вдруг спросила мама.
— Ты тоже, ясное дело. Один бог видит, как я страдаю. А все оттого, что никто из моих детей не наделен элементарнейшим чувством меры... Ладно, молчу, молчу.
...Мама принялась каждый день уезжать в город, была оживленной, доброй. Можно было легко догадаться, что по работе что-то там у нее хорошо заладилось.
— Мама! Над чем ты сейчас работаешь?..
— Это тайна!.. Все вокруг меня, как облаком, окутано отсутствием чувства меры... Усвоила? Вот хорошо! Понимаешь ли?.. Одолела идейка об искусственной почке. Непоэтично?.. Но это, выражаясь высоким стилем, спасение тысяч людей... Спасение жизней. Жизнь... Это, видишь ли, великолепно, Юлька...
— А если страдаешь?
— Все равно — жизнь. И страдание — жизнь.
— А что нужно, чтоб быть счастливой?..
— Погоди... Подумаю. По-моему, чистая совесть. Без чистой совести нет ни света, ни радости, ни спокойного сна, ни закатов, ни того, как тихо, как будто бы размышляя, полощется дерево на ветру..
— Мама!.. А у тебя хорошая память?
— Гм... Не жалуюсь.
— Я... между прочим, хотела тебе напомнить: Мнемозина — память, покровительница искусств и наук.
— Прелестно! Да здравствует Мнемозина... Иногда мне так не хватает простейшего озарения...
— Озарись!
— Есть! Приказано озариться.
— ...Видишь ли, в учебниках психологии сказано, что вдохновение не посещает ленивых. Стало быть, ты имеешь все шансы...
— На вдохновение? Спасибо. Я понятия не имела, что ты меня ставишь так высоко.
— Ты сильная. Я так понимаю, что можно с уверенностью на тебя положиться.
— Я слабая, а не сильная... А ты... гм... ты кому-нибудь уже предлагала, Юлька (для опоры!), свое плечо?
— Пятку! — сердито ответила дочь. — Как будто можно с тобой о чем-нибудь серьезном поговорить?
Мама сощурилась и странно, пристально поглядела Юльке в глаза. Глаза у мамы смеялись. В них теплился сдержанный огонек, которого не понимала Юлька.
— Жизнь, мама... Ты говоришь, жизнь!.. А я, знаешь ли, воображаю, что настоящая жизнь не кончится. Нет у нее конца! Разве может когда-нибудь уйти из жизни, например, наша бабушка? Навсегда уйти? Поняла?.. В каждой щелке нашего дома, в траве останется ее голос; иголка, которой она перештопала все колготки, которые я порвала...
— Философ! — вдруг изрекла мама, рассмеялась, взяла портфель и торопливым шагом пошла к калитке.
У калитки она обернулась. Ее застенчивое лицо было озарено какой-то юношеской, что ли, улыбкой.
— Ты уж меня прости. Меня, должно быть, заждались на совещании. Опаздывать — крайне невежливо. Галопом придется бежать на станцию, а то, пожалуй, пропущу поезд... Гм... Итак, твоя мать энергично шагает навстречу бессмертию, Юлька...
И мама в полном несоответствии со сказанными словами чуть наклонила голову и ласково и вместе застенчиво помахала Юльке рукой.
Недели через три она перестала уезжать в город.
— Ты уже больше не будешь ездить? Будем вместе ходить к реке?
— Ездить в город не буду. Теперь там, пожалуй, справятся без меня.
До самой осени не загорался ночью свет в ее комнате — мать спала по ночам, и бабушка успокоилась.
Однажды, когда над землей и садом стояла ночь, Юлька проснулась и рассеянно поглядела в небо.
С неба падали звезды. Это часто бывает осенью.
В маминой комнате так темно, так тихо...
Юлька томилась. Что-то металось в ней, как будто рвалось.
— Мама, — чуть слышно сказала она. — Бабушка, мама, мама... — И вдруг, ни с того ни с сего, заплакала.
...А утром был дождь. Не ливень, а добрый дождик, с радугой, отражавшейся в каждой капле. Радуга ярко сверкала и над землей, и над жадно поднятыми кверху глазами Юльки. Луж очень скоро не стало, а река — словно подогретое молоко.
В шесть часов вечера с работы приехала тетя Вера. По правую ее руку — новый сопровождающий. (Мартышка нацепила себе на хвост еще одну пару новых очков.)
Он был так юн и с такими розовыми щеками!.. Воплощение здоровья и молодости.
— Сашкец! — весело отрекомендовала его тетя Вера бабушке. — Мой друг. Орнитолог. В лес влюблен без памяти. Между прочим, умеет подражать голосам птиц.
— А отчество, если позволите? — учтиво спросила бабушка.
— Отчества нет! И не будет... Потому что он молод, молод! Отчества нет, но есть превосходный ликер. Яичный. Немецкий. Что скажешь, мама?.. Этот ребенок, видишь ли, мастер очаровывать продавщиц.
— Рада это услышать, — сказала бабушка. — Обаяние — один из самых могущественных даров человека.
— И самое злое! И алогичное, — вставила Юлька. — Ведь это же, бабушка, не достоинство!
— Я гибну под грузом их склонности к обобщениям, — улыбнувшись, сказала бабушка.
Когда обедали, мастер по очарованию продавщиц приподнял рюмку, эффектно отставив мизинец.
Бабка это увидела и закашлялась. Но она была мать-героиня, стоик — и тотчас же опустила глаза.
...Все на нем сверкало, галстук и носовой платок в боковом кармане коричневого пиджака. Лицо спокойно, «несколько деревянное», определила Юлька, волосы по моде острижены бобриком, на мизинце дурацкий старинный перстень.
После обеда Сашкец подошел к книжным полкам, осторожно, со знанием дела провел кончиками пальцев по их корешкам. В старинном перстне сверкнул огонь, выдав ярким коротким блеском не поддельный, а драгоценный камень.
— Гений все же Булгаков! Не правда ли?.. Замечательна эта выдумка с Понтием Пилатом!
Юлька насторожилась.
— А как же, как же, — вежливо подтвердила бабушка.
— Что вы сказали? — осекшимся голосом переспросила Юлька.
— А гений все же Булгаков.
— Ба-а-абушка!
— Детка, разве ты не согласна? Ведь, по-моему, ты увлекалась Булгаковым?
— А... а играть на гитаре и петь вы можете? — расширив глаза и приблизив их к его растерявшемуся лицу, очень тихо спросила Юлька.
— Отчего ты так побледнела, детка?.. Здорова ли? Не перегрелась ли нынче на солнышке?.. И что ты пристала к гостю? Это невежливо, молодой человек устал. Ему с дороги, надо думать, хочется отдохнуть.
— Я... Я здорова! Здорова!.. Здорова!.. Я... я сейчас!.. Ги-та-а-ра!!
И, не дождавшись ответа, Юлька прижала оба кулака к горлу и опрометью бросилась в комнату тети Веры.
— Что вы будете петь? — не идущим к делу, заговорщицким шепотом, возвратившись, чуть слышно выдохнула она.
(«Кудефудр!.. Влюбленность с первого взгляда, — горько решила бабушка. — Нам только этого недостает... Потеряла разум и по молодости не умеет этого скрыть!..»)
Он взял гитару из Юлькиных рук. Подумал. Сказал:
— Высоцкого.
И запел.
Да, но ведь Юлька помнит, именно это, это было ими запрограммировано!..
«...Капитанова невеста жить решила вместе; прикатила на границу: «Милый, то да се»... Надо хоть букет цветов подарить невесте».
Однако какой удивительно теплый и низкий у него оказался голос! Юлька не слышала ни единой подобной записи, не помнила хоть сколько-нибудь похожего тембра. Нигде! Ни по радио, ни по телевидению, ни в кино... Откуда мама достала такую запись?
Поджав под себя ноги, наклонив голову, слушала тетя Вера.
Он пел. Лицо его было серьезно. Чуть деревянно.
Бабка слегка кивала. Юлька беспокойно ерзала на тахте рядом с бабушкой.
Окончил. Вздохнул. Улыбнулся беглой, быстрой улыбкой и отдал гитару Юльке.
— Отлично, — одобрила тетя Вера. — Прошу вас, Саша... Еще, еще!
— Он не может! Дальше не запрограммировано! Ты разве не понимаешь? — шепнула Юлька.
