Они шли по корням и упругим тропинкам. Юлька, шагавшая впереди, наклонялась от веток. Потом сбежала в разлужье и остановилась на границе тени в блеске низкого солнца. Небо все еще было светлое, как чай с молоком.
Они шли и размахивали руками. Он отпустил ее руку. Рука у Юльки осиротела.
— Вот наша калитка. Третья от дороги.
В саду на скамейке сидела мама и щурясь смотрела на клумбу, которую недавно полила тетя Вера.
— Заходите, — увидев их и вежливо улыбаясь, сказала мама.
Толя оцепенел от застенчивости. Потом, придя в себя, он зачем-то вытянулся по-военному... И вдруг гаркнул не идущим к делу громовым голосом:
— Анатолий! Кононенко!
После чего, подумав, выбросил вперед негнущуюся ладонь.
— Вернихова, Евгения Васильевна, — пожимая негнущуюся ладонь, серьезно ответила мама.
А на террасе под лампой сидела бабушка и задумчиво штопала шерстяные рейтузы Юльки.
— Анатолий!.. Кононенко! — все тем же громовым голосом возвестил Толя.
— А как по отчеству, если позволите? — учтиво спросила закаленная жизнью бабушка и отложила в сторону недоштопанные рейтузы.
— Степанович, — сорвавшимся голосом, совершенно уже растерявшись, ответил Толя.
— Бабушка! Он не обедал! Я ему подогрею борщ.
— Зачем же? Ты уж, как водится, занимай гостя, а я, дружок, соберу поужинать. Время позднее. Ужинать всем пора.
Когда Юлька потом вспоминала про тот вечер, ей выделись светлый круг над столом, мошкара, кружившаяся, как пыль; и то, что из сада тянуло свежестью; и то, что мама изредка поглядывала на Толю с какой-то странной, доброй полуулыбкой.
Разве Юлька могла догадаться, что чувствует ее мама, глядя исподволь в это детское, растерянное лицо, полное скрытых сил жизни?.. А вдруг в улыбке матери были воспоминания о собственной юности?.. А вдруг — сострадание старшего за все те бури и грозы, которые ему еще предстоит пережить, грозы, которые и есть жизнь?..
Кстати, единственная из всех она догадалась, что Толя работает на шоколадной фабрике, потому что его одежда насквозь пропитана запахом шоколада. Когда мальчик ушел, она сказала об этом Юльке.
— Счастливец! Каждый день сколько хочешь ешь шоколаду.
— Заглядывайте почаще, убедительно вас прошу, — прощаясь, сказала бабушка. — Я поняла, нашей Юльке попросту недостает сверстников.
А мама этого не сказала.
— Рада была познакомиться, — величаво кивнула она, стараясь казаться ученой, солидной мамой. Но, пожимая Толину негнущуюся ладонь, бедняга не выдержала — прорвало! — улыбнулась все же своей веселой, насмешливой полуулыбкой.
10
Какой-то уж больно странный сон приснился нынче Юльке под утро... Сон. Но в этом сне, словно в сказках и настоящих снах, перемешались правда с неправдой. Были в нем такие слуховые и зрительные подробности, которые сочиняются только жизнью, самою жизнью.
Ей приснилось вот что.
Будто бы у калитки их дачи неожиданно остановилось такси. Водитель затормозил, и у спящей Юльки от предчувствия чего-то сильно-сильно забилось сердце.
Из такси вышел папа. В руке у папы был чемодан.
Он не спеша расплатился с водителем, тот развернулся и укатил, энергично разбрызгивая колесами грязь (всю ночь шел дождик).
Папа направился к дому характерным широким и мягким шагом. Он был в клетчатой кепке с начесом, в коротком пальто. Из-под кепки выбивались густые седые волосы. Отец едва приметно сутулился. Постарел.
— Папа приехал, — чуть слышно сказала Юлька.
Но мама ее услышала. Она уже сбегала с верхнего этажа в сад, стуча большими своими ногами по деревянным ступенькам лестницы так медленно, так отчетливо, будто колотящееся изо всех сил сердце. Выбежала навстречу папе, раскидав руки.
Остановившись, он ждал ее. Ждал, улыбаясь, поставив на землю свой чемодан.
Добежав, она с маху прижалась к его плечу, высокая, почти такая же высокая, как отец. И вдруг наклонила голову и заплакала.
Растроганный, он гладил ее по рыжеватым растрепавшимся волосам, говорил:
— Успокойся, Зяблик. Видишь? Вот. Я пришел... Где наша девчонка? Где Юлька, Зяблик? Ну, ну, поплакала, и довольно. Все хорошо.
На этом месте Юлька проснулась. Сон был такой отчетливый, что, встав, она побежала в сад искать следы от их ног на песчаных дорожках.
— Ты что-нибудь потеряла, детка? — спросила бабушка.
— Да, — ответила Юлька. — Я потеряла, я потеряла...
А через час на дачу пришел почтальон. Он принес телеграмму. Первую телеграмму в жизни, адресованную Юлии Дмитриевне Антонович, то есть Юльке лично. Юлька решила, что это от Толи. (Он обещал сегодня после утренней смены приехать к ним, но, должно быть, не смог и предупреждал.)
— Ой, бабушка, это мне... Не мешай, бабушка.
«Партийная организация Ленинградской Академии художеств приносит вам свои искренние соболезнования по поводу внезапной кончины вашего отца Дмитрия Всеволодовича Антоновича, наступившей скоропостижно сегодня ночью вследствие инфаркта тчк Гражданская панихида Ленинградской Академии художеств двадцать шестого августа час ноль ноль тчк Похороны три тридцать Полковом кладбище.
По поручению партийной организации и коллектива товарищей
Н. А р т ю х о в а»— От кого?.. Что? — спустившись в сад и тормоша Юльку, дрожащим голосом дознавалась мама. И, не дождавшись ответа, грубо вырвала телеграмму из Юлькиных рук.
Крик, короткий и страшный, огласил сад. Так не могла кричать ее мама. Так вообще не мог кричать человек. Разбросав руки, лежала она на песчаной дорожке и захлебывалась от крика.
— Мама!.. Мама!.. Он умер... Его больше нет, мама! — кричала мама.
Бабушка с тетей Верой, наклонившись, держали ее за плечи. Руки у тети Веры дрожали, лицо казалось растерянным, рот был полуоткрыт.
— Мама!.. Он умер. Его нет. Его больше нет...
— Он есть, дитя мое, — отвечала бабушка. — У тебя есть Юлька. Осталась Юлька... Женечка!.. Героиня наша! Наша кормилица!.. Гордость!.. Боже!.. Бедные, бедные мои дети.. Женя, у тебя от него дочь...
Лицо у мамы было искажено. Она смотрела на них безумными, невидящими глазами.
Тетя Вера и бабушка пытались ее поднять. Но она была высока, тяжела...
И вдруг распахнулась калитка. В раскрытой калитке стоял нарядно одетый Толя.
— Мальчик! — сказала бабушка. — У нас... у Юльки... отец!.. Помогите. Она обезумела... Она... О боже! Нет, нет, сюда... Здесь больше воздуха. На террасу... Верушка, скорей, валидол у меня на столе.
Мамины побелевшие расширенные глаза остановились на юном, содрогавшемся от сострадания лице незнакомого мальчика.
— Мальчик!.. Он умер, мальчик! — тихо сказала мама. И, приподнявшись, облокотилась о бабушкино плечо. — «...Твой голос для меня и ласковый, и томный...»
— Бабушка! Мама поет, — зарыдала Юлька.
— «Тревожит позднее молчанье ночи темной... Мне улыбаются, мне улыбаются... И звуки слышу я... И звуки слышу я... Мой друг, мой нежный дру-уг...»
Теперь уже рыдали взахлеб тетя Вера и бабушка.
— Этот мерза... Он пел ей, пел ей, поймите, этот романс. Этот страшный романс... — вне себя от горя и гнева кричала бабушка.
Мама всех оглядела, заметила Юльку, протянула руку вперед, зажмурилась и принялась осторожно кончиками пальцев ощупывать ее вздрагивавшее лицо, глаза, брови. Вздохнула глубоко, как будто бы набирая воздуху. И заплакала.
— Нельзя отпускать Юльку, — сказала бабушка вечером тете Вере. — Она может ее позвать, может вспомнить о ней.
— А вы бы спросили хоть для видимости меня!.. Хоть для блезиру, ясно?.. Ведь я уже почти совершеннолетняя!.. Так вот, довожу до вашего сведения: я б не поехала, даже если б меня гнали силой. Он мне чужой, я в последний раз ею видела, когда мне было пять лет. И он предал... предал! Оставил такую... такого... Он предал маму!
Через много лет Юлия Дмитриевна Антонович — Юлька — узнала, что ее отец («мерзавец») был талантливый, работящий, легкий, товарищеского склада, глубоко обаятельный человек; что таким отцом она могла по праву гордиться (и про то еще узнала она, что отец был наповал избалован женщинами). Детей он оставил после себя одну только Юльку — Юлию Дмитриевну Антонович.
Как сложна, как несправедлива, как запутанна жизнь.
На четвертую ночь наверху в окне загорелся свет. Может, мама опять работала?
И вдруг Юлька услышала ее тихий фальшивый голос:
— «...Мне улыбаются, и звуки слышу я: мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя...»
...Где он теперь? Может, в этом высоком небе?.. Знал ли, как его здесь оплакали? Понимал ли силу ее любви?
— «...Близ ложа моего печальная свеча горит: мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви; текут полны тобою... И звуки слышу я, и звуки слышу я...»
Лестница. Садовая лестница... Вот она.
Юлька спрыгнула в тапках во влажный сад, приставила лестницу к маминому балкону.
— Не пугайся!.. Это я, Юлька.
В раскрытом окне со стороны сада — явление номер один — показалось, словно призрак, Юлькино взбаламученное лицо, обрамленное растрепанными волосами. От неожиданности мать вздрогнула.
