— Ты и после смерти нам покоя не даешь... — сказал Томилин Гоше.
— Помолчал бы... — прошипел, оглядываясь по сторонам, Гоша. — То труба тебе моя подозрительна, то похороны не такие... Я за все заплатил! И за похороны твоей жены тоже! И ты теперь для нее никто! — Он уже кричал, распаляясь. — Я еще узнаю, кто их пришил...
И пошел вслед за гробом Елены наверх, где спешно заканчивали рыть могилу.
Томилин с ненавистью смотрел ему в спину. И вдруг вздрогнул, ощутив тяжесть чьей-то руки, опустившейся на его плечо.
— Слушай, что ты всем недоволен? — спросил его Тимур. — Все тебе не так, все тебе мало... Такую женщину хороним! Жену свою, которую тебе Гоша, как родному, доверил, не уберег. И еще чего-то выступаешь... Нехорошо, дорогой. Очень нехорошо... Иди, не стой, простись с ней. Такая красивая, молодая была... Вай, Аллах, что делается...
Володя Фрязин задержался возле гроба Чердынцева. Здесь же стоял Аркадий, телохранитель Томилина. Он печально смотрел на Чердынцева, и губы его шевелились, как если бы он читал молитву. Друзья, подумал Володя, переживает. Забыл даже про своего хозяина. И смотрит так грустно. А вот Тимуру хоть бы что, никаких эмоций, видно, привык хоронить. Спокоен, деловит, не отходит от хозяина ни на шаг.
Мать Чердынцева плакала, только она смотрела сейчас на сына, а все другие следили за другими похоронами, где плакали громче и венки были пышнее.
Гроб с телом Чердынцева опустили в могилу, но он встал на образовавшийся лед, который чуть слышно треснул, но не поддался.
Могила не принимала тело. Вода через трещину постепенно заливала лед. Могильщики переглянулись и стали бросать вниз замерзшие комья глины. Лед продолжал потрескивать.
Мать погибшего с ужасом смотрела, как лед наконец раскололся и гроб сначала одним углом, потом другим косо съехал под воду.
Она закричала, забилась в руках таких же одиноких, несчастных старух.
Аркадий все стоял, будто впав в забытье, не двигаясь с места. Кто-то его Позвал. Очнувшись, он торопливо стал подниматься наверх, к другому плачу, более многоголосому и сильному.
Гоша стоял с рухнувшим лицом над раскрытым гробом и, не отрываясь, смотрел на покойницу. Он загородил собой ее мужа, и казалось, это он ее супруг, убитый горем...
Володя поежился. Странные похороны. Зрелище не для слабонервных. Хоть бы этот Гоша уступил место, дал попрощаться Томилину. Кое- кто уже подсказывает, но Гоша ничего не слышит и не видит.
Но вот Гоша наклонился и поцеловал Елену в лоб. И наконец отошел.
Володя увидел, как Томилин склонился над гробом жены и тут же отпрянул, распрямился и отошел в сторону.
Будто чего-то испугался, подумал Фрязин. Во всяком случае, страха больше, чем горя. Что бы все это значило?
Гоша будто отсутствовал. Томилин, напротив, без конца оглядывался, кивал, принимая соболезнования, гладил по плечу несчастную мать погибшей супруги, всхлипывал и вздыхал. И при этом дрожал. Дрожал всем телом, словно переживал охвативший его ужас, которому не было конца.
Он не был похож на убийцу собственной жены. Володе казалось, что убийца должен был бы выглядеть иначе. Во всяком случае, на кладбище это должно было открыться... Сюда бы Александра Борисовича, подумал Володя, он увидел бы все, что надо. И объяснил бы эту дрожь, пронизавшую Томилина.
Он продолжал дрожать и на поминках жены. Гоша хотел от душевной своей широты пригласить на поминки и родственников Чердынцева, но Томилин был решительно против.
...Они справляли поминки в огромном зале ресторана гостиницы «Сибирь». Гоша усадил Володю рядом с собой. Приглашенные с удивлением поглядывали на незнакомца.
— Ну что? — время от времени склонялся к нему Гоша. — Кого-нибудь заприметил? Нет?
— Да что я могу заприметить? — пожимал плечами Володя. — Что я, экстрасенс? Вам нужно было ясновидящих пригласить.
Гоша махнул рукой.
— Были, приглашал... Только деньги рвать могут прямо из рук. Валюту им подавай. Колдуны бесчестные. Всю душу мне вывернули. Предсказывали, будто миллиардером должен я стать в этом году. Что смотришь? Не в рублях же... Слушай, а что Олежка Томилин, муж ее, такой бледный и дрожит?
— Температура у него, — сказал сидевший по другую сторону от Гоши Тимур. — Видишь, пот прошиб. Простудился. Грипп.
— Это он тебе сказал? — спросил Гоша.
— Сам вижу... — усмехнулся Тимур.
В это время зазвонил сотовый. Володя попытался встать, чтобы, воспользовавшись случаем, выйти, но Гоша придержал его:
— Сиди. Ты мне будешь нужен... Для эксперимента.
— Ну слушаю, слушаю... — сказал Гоша. — Что у тебя? Опять что-то не так? У них же недавно был взрыв в метро, осенью, неужели запамятовали? Вот люди! Намека не понимают... Ну что с ними делать, прямо не знаю. А кто там опять воду мутит? Мансуров? Он же, ты говорил, в Бутырке. Отпустили на все четыре? Ну что я могу? Придется повторить... Я на прошлой неделе был у грузин в посольстве — шашлык, да, все путем... Но это в другой раз. Ты уж сам как-нибудь... На поминках я. .Да, информация у тебя верная. Любимая женщина. Никого так не любил! А вот Мансурову надо бы организовать что-нибудь, чтобы понял... Он думает, я не знаю, кто троллейбусы мне в Москве пытался взрывать... Думает, я не понял. Людей жалко, вот что. Они-то за что страдают? Я ему, главное, втолковывал уже... Ну ладно, потом, после, говорю! Все-таки поминки. Неудобно.
Он отключил сотовый, посмотрел на притихших гостей.
— Даже в такой день покоя не дают. Что за люди! Я грузинам говорю: неужели вам вашего Президента не жалко? Старый уже, вы бы его охраняли получше. Хотите, я вам его охрану организую? Но не просто так, за так ничего не бывает. А нет, так и не обижайтесь... Хотели терминал нефтяной в Поти строить, представляете? А мне абхазы телефон оборвали: только у них в Сухуми! Да мне не жалко! Но о России я должен подумать, верно? И вот результат — как и чувствовал. Чуть ихнего Президента не взорвали. Машину рядом рванули, но ничего, обошлось... Но они хоть с понятием. Больше о терминалах не заикаются.
— Вот люди! — поддакнул Коноплев. — Объясняешь им, объясняешь... Пока по мозгам не получат — никакого понятия.
— Ну, — сказал Гоша, — давайте выпьем! А то с этой политикой и экономикой забудешь, зачем собрались... Ну, пусть земля ей будет пухом.
— Только не чокаться, не чокаться! — закричал Коноплев, когда Гоша, забывшись, протянул свою рюмку к рюмке Фрязина.
Володя внимательно смотрел на происходящее. Все усиленно работали челюстями, закусывая. Только Томилин ничего не ел. Дрожал, сжимая посиневшие губы.
— Может, скажешь чего, Олежка? — ласково спросил Гоша Томилина. — Ты, я смотрю, совсем плохой. Температура?
Тот кивнул утвердительно.
— Может, тебе, Олежка, прилечь? — спросила мать погибшей, участливо глядя на зятя. — Или чаю с малиной?
— Водки ему с перцем! — смеясь, присоветовал Коноплев.
— Ты где находишься? — цыкнул на него Гоша. — Ну раз желающих нет, скажу я...
Он налил себе водки и встал, следя взглядом, как поднимаются со своих мест остальные.
Гоша смотрел цепким взглядом, будто фотографировал, кто сам вовремя поднялся, кого пришлось подталкивать.
— Если бы можно было, я бы с тобой, родная моя, поменялся, — сказал Гоша, и слезы выступили на его глазах. Он шумно всхлипнул. — Нет мне без тебя никакой радости от этой жизни! Ничего не осталось! Только проклятое дело да мать Россия! И еще долг — найти того, кто это сделал. И если... если он здесь, среди нас... — в полной тишине он обвел тяжелым взглядом присутствующих, — я клянусь тебе, родная, что найду его! И брошу его мерзкое тело к твоим ногам.
Сказал и с размаху ударил опустевшей рюмкой об пол. И Коноплев тут же это за ним повторил. И Тимур.
Томилин рюмку бить не стал. Поставил ее дрожащей рукой на стол, не допитую.
— У нас, Томила, пьют до дна, — сказал Гоша. — Пей, ,Олежка, больше нам не видать нашей Еленки...
И заплакал, протянув руки через стол к несчастному Томилину.
16
Была уже полночь, когда Мансуров со своей охраной подъехал к дому сына Президента.
