Их обоих смыло ревущим потоком, гремящими о берег волнами, в темную бездну, навстречу исчезновению их Я.
Георгина следила за струйками дыма, улетающими к балдахину, как они то запутывались в москитной сетке тонкого, как паутина, плетения, то проскальзывали сквозь поры ткани к перекладинам потолка. Жар, который все еще источало тело Рахарио, без труда преодолевал аршин прохладной белой простыни между ними и смешивался с догоранием ее кожи.
Солнечный свет, отфильтрованный листьями с улицы и ставнями окна, плясал по комнате. Теперь Георгина могла слышать шум реки, ее мягкое бормотание и плеск.
Она жмурилась.
Голоса проникли сквозь щели ставен, довольные и звонкие, как у маленьких детей, жемчужные россыпи смеха, и она повернула голову:
– У тебя есть дети?
Его взгляд был неподвижно устремлен вверх, на балдахин.
– Дочь и сын. Моя жена беременна третьим.
Хотя она знала, что не имеет права на такие чувства, это больно задело ее. И еще больше задело то, с каким равнодушием он об этом сказал, почти холодно.
Рахарио повернулся на бок и выпустил дым, поверх нее, и едкое дуновение было как ласка, на которую встали дыбом ее соски. Он вытянул руку и стряхнул пепел в стеклянную пепельницу, прежде чем его рука легла на ее бедра. Подушечки его пальцев прошлись по тонким, едва заметным серебряным полоскам, которые Дункан оставил на ее коже, несмотря на уход повитухи Бетари, и его прикосновения, горячее дыхание тлеющей сигары в опасной близости от ее кожи заставили ее вздрогнуть.
– А у тебя?
– Двое сыновей. – Улыбка заиграла на ее губах, а его взгляд затерялся где-то вдали, и он снова отнял руку, оставив неприятно прохладное место. За дымом сигары его глаза казались блестящими и гладкими. Непроницаемыми, как камень.
Она знала, что следовало бы ему об этом сказать, но она не могла. Не хотела доверить ему что-то большее, чем свое тело. Пока нет.
Она осторожно просунула руку в его ладонь, отделила сигару от его пальцев и поднесла ее к своему рту. Втянула лишь слегка, ровно столько, чтобы ощутить на вкус влажный след, оставленный его губами на шершавом пергаментном окурке и наполнить рот едким дымом, прежде чем вернуть ему сигару. Дым, который она выдула, растворился в струйке, которую выдохнул в этот момент Рахарио.
– Расскажи мне о твоих детях, – прошептала она. – О твоей жене.
Рахарио потянулся через нее, чтобы погасить сигару в пепельнице. Одним коленом между ее ног, локтем упершись рядом с ее головой, он так и лег на нее, их лица застыли на ширине ладони. Он медлил. Потом накрыл ее губы своими. У Георгины вырвался слабый стон, удивленный и почти жалобный. Она закрыла глаза и утонула в их поцелуе. Затем в следующем и еще одном.
Его руки, его губы так осторожно гладили ее кожу, что это причиняло боль. Она раскрылась навстречу его твердости, и это было так, будто она лежала в его объятиях в лодке, которая мягко покачивалась на реке Серангун, его шепот у нее над ухом был как течение воды, которая лепетала ее имя.
Слезы скопились под веками Георгины, горячо потекли по ее вискам и просочились в волосы.
– Мне надо идти.
Георгина высвободилась из его рук и встала. Ее мускулы дрожали, когда она шла по гладкому деревянному полу, поднимая с него один предмет одежды за другим и натягивая на себя. Повсюду на ее теле, в ее конечностях пульсировало – следы, оставленные руками и губами Рахарио; завтра она будет вся в синяках. Губы ее горели и распухли, между ногами было натерто, и пахло от нее потом и половыми выделениями, мускусными и солеными.
Она надеялась вовремя успеть домой, чтобы принять ванну до того, как Пол вернется со складов.
Стыда или вины она не испытывала. Лишь заоблачное чувство, что взяла то, что было у нее отнято годы назад.
Еще она чувствовала что-то вроде счастья. Своего рода могущество. И налет печали.
– Помоги мне, пожалуйста.
Поставив руки на бедра, она ждала, когда Рахарио подойдет к ней сзади и затянет ленты корсета.
– В другой раз надевай что-нибудь другое. Я тебе не камердинер.
Георгина засмеялась и ступила в кринолин.
– Следующий раз? Ты же получил что хотел. Теперь твоя очередь. Отдай мне назад то, что украл.
Рахарио нещадно дергал верхнюю часть ее платья, поправляя ее и застегивая крючочки.
– Ты что, рассчитываешь, что твой бесценный фрахт сегодня же вечером окажется у ворот склада? Или перед твоим домом на Орчерд-роуд?
Она похолодела.
– Ты знаешь, где я живу?
Он сопел, горячо дыша ей в затылок.
– Я знаю многое, что делается в городе.
Она невольно вздохнула, когда он опустил руки и она смогла отойти от него, чтобы сунуть ноги в туфли и наспех подколоть волосы; нескольких шпилек недоставало.
– Мне все равно, каким образом ты все восстановишь. Просто сделай это.
Он схватил ее за локоть и рванул к себе.
– Не диктуй мне, что и как я должен делать, – прохрипел он, приникнув губами к ее шее. Хватка его ослабла, и он поцеловал ее в затылок, еще влажный от пота, в тонкие волоски, что курчавились над шеей. – Я сам определю, когда твоя вина будет избыта.
Он отпустил ее, и она пошла к двери, на ходу забирая свои вещи со стула. Она чувствовала, как глаза Рахарио сверлят ее спину.
– Не вздумай со мной играть, Нилам. У тебя не получится.
Она больше не обернулась.
Рахарио шел к реке по траве, под его ногами трепетали древесные тени. Он чувствовал себя настолько же ясно, насколько спокойно двигался вперед.
Мирно. Миролюбиво. Новое, незнакомое чувство.
Он остановился под деревом.
Неподалеку играли его дети – Феена и Харшад; игра состояла в том, чтобы шлепнуть другого ладошкой и убежать. Харшад безнадежно уступал старшей сестре, но это не уменьшало его радости, которую он выражал визгом и заливистым смехом. Он то и дело поглядывал в сторону матери, ожидая поощрения, а мать сидела на покрывале в позе портного.
Феена, рослая и стройная для своих четырех лет, за последний год заметно вытянувшаяся, заметила его первой.
Она замерла посреди бега; ее поднятая рука упала и схватилась за подол оранжевого платьица. Лучи на ее лице, еще более круглом из-за собранных в косу волос, открывающих золотые сережки в проколотых мочках ушей, погасли. Она испуганно уставилась на отца, который иногда бывал неприветливым и отсутствующим, а потом снова таким добрым, что это сбивало ее с толку. Часто он внезапно исчезал и не бывал дома так долго, что она успевала его почти забыть, потом он снова появлялся, принося с собой запах соли и воды, древесины и ветра.
– Можно, я присяду?
Голова Лилавати вскинулась. Она кивнула, подвинулась, и он опустился на покрывало рядом с ней. Потупившись, она смущенно гладила свой живот, выпиравший под сари.
