этого сделать, поскольку, несмотря на все предпринимаемые усилия, нам не удается получить паспорта. И вот этот господин, невзирая на его высокую должность обер-нациста,
очень порядочный, любезный,
необычайно благожелательный, чуткий и к тому же красивый молодой человек, тотчас с готовностью ответил: „Это я сам устрою!“ Он, не медля, уехал в Берлин, отправился в министерство, и через два дня мы держали в руках наши паспорта! В величайшей спешке привели в порядок дела и 31 октября прибыли в Цюрих. А на следующий день истекал установленный срок пересечения швейцарской границы, так что Швейцария была бы навсегда закрыта для нас! Благослови, Господи, этого оберштурмфюрера! (Безусловно, они не
все свиньи, как принято считать.)»
О том, что Хедвиг Прингсхайм утаила от дочери, та все-таки узнала, и скорее всего от Голо; это были подробности отъезда супругов из Мюнхена и их одинокое прибытие в Цюрих, о чем Хедвиг Прингсхайм не преминула записать в свой дневник. «В половине седьмого, продираясь сквозь густой туман, отправились на вокзал, где Хайнц заранее забронировал для нас три хороших места в транзитном вагоне первого класса. Нас провожали три верных помощницы по дому с букетами цветов. […] Супруги Перрон тоже пришли. […] До Брегенца ехали совершенно спокойно. А вот там начался настоящий ужас. Омерзительная, садистская, изуверская проверка; сначала забрали Хайнца, потом возмутительным образом раздели Альфреда, осмотрели, вдоволь поиздевались над ним, так что он едва не опоздал на поезд; грустное прощание с Хайнцем, который должен был вернуться в Мюнхен. В Санкт-Маргаретене обычный контроль швейцарцев, но Голо там не оказалось. Одна милая американка и поклонница Томаса пригласила нас на чашку довольно плохого кофе, потом ехали спокойно вплоть до Цюриха, где нас никто не встречал, зато Альфред, выходя из купе, упал и угодил прямо под вагон, так что двум вокзальным служащим пришлось его вытаскивать. Я была вне себя от ужаса! Какая-то сердобольная швейцарская дама раздобыла мне носильщика и такси, в то время как я с превеликим трудом тащила своего пациента. На Мютенштрассе[121] нас вовсе не ждали, хозяева не получили нашего письма, и в доме не нашлось места: теперь еще и это! Лили велела снять для нас в отеле две комнаты с ванной. Несчастливый, черный день в календаре».
В Принстоне, слава Богу, бывали и веселые дни. Семейная жизнь шла своим чередом, и Катя занималась не только делами преследуемых и взывающих о помощи соотечественников: Элизабет и итальянский историк и литературовед Джузеппе Антонио Боргезе решили связать себя узами брака; Герман Брох и композитор Роджер Сессонс дали согласие стать их свидетелями. Зять настаивал на венчании в церкви, невесте же, как и в свое время ее матери, было все равно, где им обменяться кольцами. После церковного обряда гости собрались в доме на Стоктон-стрит, к ним присоединились и друзья, праздновавшие Рождество вместе с семьей Манн: Эрих фон Калер, верные Шенстоуны; английский поэт У. X. Оден продекламировал эпиталаму, написанную александрийским стихом. (Оден был известен как гомосексуалист; в 1935 году Эрика заключила с ним брак только для того, чтобы получить паспорт. С семьей Манн его связывала сердечная дружба.) Видимо, праздник удался на славу, о чем Катя в подробностях сообщила в письме матери, но письмо излучало «не только радость»: чересчур большая разница в возрасте новобрачных настраивала ее на грустный лад.
Помимо семейных праздников в доме Маннов постоянно происходили встречи с нью-йоркскими друзьями, поэтами, музыкантами, сюда охотно приходили принстонские коллеги; иногда в большой гостиной устраивали концерты Адольф Буш и Рудольф Серкин[122], в иные вечера Волшебник читал главы из «Лотты в Веймаре». Всего один-единственный раз хозяева оскандалились, но при великом стечении гостей, не менее сорока человек. Мастер художественного слова Людвиг Хардт не оправдал надежд, возложенных на него Томасом Манном: «Я хотел, чтобы он продемонстрировал в моем доме свое искусство перед большим обществом, но он понравился только Эйнштейну, остальные же сочли его манеру чересчур драматизированной и странной», — так писатель объяснил Агнес Мейер эту неудачу.
Однако в доме Маннов такие многолюдные собрания случались довольно редко. Как в Цюрихе, а прежде в Мюнхене, хозяева предпочитали и здесь, в Принстоне, собираться более узким кругом. Тут уж Катя Манн могла проявить свой талант искусной рассказчицы, преподнося слушателям увлекательные, литературно обработанные истории и разные житейские эпизоды; это умение жены, да еще проявленное перед иноязычной аудиторией, Томас Манн ценил особенно высоко. Взять, к примеру, историю с «Обманутой»[123], о которой она, к великому восторгу мужа, вспомнила за завтраком в Калифорнии по прошествии двенадцати лет — 6 апреля 1952 года; в основе ее лежит диспут в письмах между матерью и дочерью, состоявшийся в феврале 1940 года. Хедвиг Прингсхайм сообщила тогда своей «Катеньке», что «женщина, в которой заново на склоне лет пробудилась бабья чувственность, „никоим образом“ (это слово в письме подчеркнуто жирной чертой) не является „фрау фон Шаус“, как полагает Катя. „Ведь тем самым ты обижаешь эту добрую славную женщину. На самом деле то была очень видная дама тоже с „ау“ в середине фамилии, которую сейчас я, как ни стараюсь, не могу вспомнить. Это австриячка из очень хорошей семьи; некоторое время тому назад она частенько навещала меня и даже поверяла мне интимные подробности своих любовных увлечений, однако старушка-смерть не пощадила ее и очень скоро прибрала к рукам. Мир праху ее“».
Таким образом, эта литературно обыгранная в 1952–1953 годах «женская история», еще за много лет до ее озвучивания, то есть в самый разгар войны, была темой обычной дискуссии между Цюрихом и Принстоном. Воспоминания о днях минувших не могли однако заслонить заботы сегодняшние. В то время главным для Маннов было как-то уберечь Михаэля, солдата Чехословацкой армии, от участия в «этой ужасной бойне», и только исключительно благодаря содействию родителей ему удалось наконец перебраться в Нью-Йорк и уже там жениться на своей нареченной, швейцарской школьной подруге Грете Мозер. Еще более удручающими были вести о судьбе Моники, которая вместе с мужем находилась среди пассажиров парохода с беженцами «Сити оф Бенарес», потопленного немецкой подводной лодкой. «Мони спаслась, Лани утонул», — телеграфировала родителям Эрика, и мать уже сообщила Клаусу, что «Эрика отправляется в Гринвич (в Шотландию), чтобы забрать из госпиталя младшую сестренку, которая совершенно вне себя от свалившегося на нее горя. Боюсь, вряд ли она все это выдержит с ее шаткой психикой. Эрика непременно поддержит ее, насколько это возможно. Но, думается, Моника сломлена».
Наконец Моника оказалась в Нью-Йорке. В билете на самолет
