ей отказали. Эрика, как журналистка, билет получила и полетела одна, а Моника, тоже одна, была вынуждена еще раз пересечь Атлантику на пароходе. Двадцать восьмого октября 1940 года Катя встречала ее на нью-йоркской пристани. Крупные американские газеты опубликовали снимки встречи матери с дочерью после долгой разлуки. Спустя полгода «бедная маленькая вдова» вместе с родителями переехала в Калифорнию; и это еще одна новая головная боль для Кати, как она призналась Молли Шенстоун: «One really doesn’t have enough strength and energy to begin anything new. For poor old Mony it was also rather a shock to give up her regular little existence protected by the family (though I quite agree with you that the life in the family is not good for her); it made her feel anew that she really belongs nowhere, […] there is in fact no right thing for her, that is the tragedy»[124].
Катя, несомненно, охотно осталась бы жить в Принстоне; ей нравился его академический мир как напоминание о студенческих годах, проведенных в отцовском доме, об интеллектуальных спорах, которые там затевались. Но Томасу Манну не продлили договор на чтение лекций, поскольку не нашлось спонсора; к тому же поэту очень досаждали университетские обязанности, к концу курса почти полностью занимавшие его время.
Принстон уже давно наскучил ему; этому любителю американского кино — приключенческих и криминальных историй по Питавалю[125] — была милее жизнь среди «слоняющегося голливудского сброда», нежели среди коллег, чьи разговоры уже давным-давно его не интересовали. Санта-Моника, окрестности Лос-Анджелеса, Тихий океан, жизнерадостный Запад влекли его к себе. А какой там климат! Скольких же друзей он повидал во время полуторамесячного пребывания в Брентвуде! Что если попробовать устроиться там, хотя бы временно: переехать не сразу, а постепенно, как совсем недавно из Цюриха в Принстон? И, как всегда, Волшебнику было трудно решиться на такой шаг: «Принстон нагоняет на меня скуку. […] А все новое, как обычно, пугает». В конце концов? верх одержало любопытство, и фрау Томас Манн сделала даже больше того, о чем мечтал ее муж: она переехала вместе с ним в Калифорнию, хотя и вопреки собственной воле.
Прощание с Принстоном, прощание, прежде всего, с Молли Шенстоун, столь неожиданно обретенной подругой, единственной, кому Катя поверяла свои сокровенные мысли, тревоги и надежды: «Dearest Molly, I […] am missing you more than I can express. For if I recollect all the friendships of my — alas — already so long life I have to realize that I never had a friend I really liked. And now this good fortune once occurring to me the circumstances must be so unfavorable»[126]. Катя, естественно, не могла не понимать, что вряд ли удастся всю жизнь прожить рядом с Молли и к тому же на одном и том же месте, но для себя она твердо решила никогда не терять с ней связь.
Молли отправилась в Канаду вслед за своим мужем-военным, а Катя по-прежнему жила на берегу Тихого океана, но тон писем к подруге, даже по прошествии трех лет, оставался все таким же: «Dearest Molly, I am a lonely old lady, only too glad to have found in her older days a friend as you are! I never had many friends and the few I had have been lost by the circumstances. I did not expect to find more than acquaintances when we were transplanted to Princeton and I must praise the day when it occurred to Mrs. Gauss to ask you to help me with the English correspondence»[127].
Принстон… Этот город долгие годы оставался для Кати потерянным раем, а когда она возвращалась туда, он превращался для нее в царство грез. Старые знакомцы прогуливались по улице Нассау, мимо нее проходили улыбающиеся Old Ladies[128], чьи имена Катя всегда забывала, а они приветливо махали ей рукой. Все были очень любезны; новые владельцы дома № 65 по Стоктон-стрит рассказывали, как счастливо они живут в ее доме, который приобрели за столь мизерную цену, всего за двадцать пять тысяч долларов, хотя в нем некогда жил сам Томас Манн: «Why did we not buy it? We should have Princeton never left!»[129] Ax, если бы мы только остались там! Неужели невозможно — хоть когда-нибудь — сюда вернуться? Катины мечты еще очень долго, вплоть до конца войны, по-прежнему оставались мечтами.
Естественно, не все обстояло столь безоблачно, во взаимоотношениях подруг возникали и недоразумения; было ужасно огорчительно, что заполненные до отказа делами будни не позволяли им каждодневно обмениваться корреспонденцией. Долгие паузы между письмами приводили порой к огорчениям. Признание Кати в письме от 27 октября 1942 года выдает ее страх потерять любимую подругу: «Dearest Molly: I really feel quite upset for getting out of contact with you in such a degree, and for the time being I seem more or less responsible for it. […] But […] I can assure you that my inner attitude towards you has not changed in the least, that I have the same deep and warm affection to you that I had in Princeton. I definitely feel this is not the case with you. I do not mean, of course, that you have any bitter feelings against me, but that something is changed in your life, that there is no longer room for the kind of friendship you used to feel. Perhaps this is only the war which has occupied your whole soul, perhaps there are some other disturbances you do not want to write me about».[130]
Катя просила подругу сообщать ей обо всем, что с ней приключается: о повседневных событиях, о своих мыслях. Она очень досадовала, что недостаточное знание чужого языка не позволяет ей подобающим образом выразить ее истинные чувства: «I could write such nice letters in German»[131]. В особых случаях, когда немецкое выражение очень точно соответствовало состоянию ее души, она все-таки отваживалась завершить письмо на родном языке: «Сердечно обнимаю тебя».
Но Катины письма к Молли Шенстоун отражали не только ее привязанность к подруге, но и ее страстность. (Томас Манн наблюдал за такой переменой с некоторым удивлением: «Письмо от миссис Шенстоун, — гласит запись в дневнике от 2 марта 1942 года, — она хоть и немного истерична, но несравнимо милее мне, чем эта надоедливая
