завершение торжества все гости, одетые, как подобает, в смокинги и вечерние платья, собрались еще раз у рояля, и музыканты филармонического оркестра безукоризненно исполнили квинтет из «Идиллии Зигфрида» Вагнера в обработке юбиляра.
Тайный советник мирно почил в июне следующего года, а четырнадцать лет спустя столь же тихо ушел из жизни его зять, Томас Манн. Оба раза в Цюрихе жены находились у смертного одра своих мужей, но не заметили их последнего вздоха. Однако если Катя пережила своего мужа более чем на четверть века, то Хедвиг Прингсхайм покинула этот мир год спустя после ухода из жизни Альфреда Прингсхайма, 27 июля 1942 года. Последние месяцы она путала время, сегодняшний день становился более далеким, чем день вчерашний; одно из ее последних писем к дочери она подписала «Мама Хедель» — так звали ее в далеком детстве.
«I lost my mother, — писала Катя в первых числах августа 1942 года своей подруге Молли Шенстоун. — It was a tragedy that she survived my father […] without anybody she loved near her»[146].
Дочь необычайно страдала от сознания того, что ее мать умерла в одиночестве. И ей очень хотелось услышать слова утешения от своей закадычной подруги, которая всего год назад, будучи в Цюрихе, заходила к ее родителям, чтобы передать им от Кати маленькие презенты и теплые письма. Поэтому она еще больше огорчилась, когда не услышала слов утешения от Молли Шенстоун, что вселило в ее душу сомнения. «You are so much younger than I am and life has quite different problems and aspects in everything which moves or troubles you. I feel a kind of detachment»[147].
Эти признания напоминают нам письма из Оберсдорфа (октябрь 1920 года), в которых Катя Манн сетовала на недостаточную чуткость и понимание со стороны мужа. Но теперь, в 1942 году, как и в далеком прошлом, она не опустилась до бесплодных причитаний, а высказала то, что сознавала и чувствовала, а потом приступила к описанию тех требований, которые предъявляла ей жизнь, — уход за мужем, детьми и внуками: «We are without any help in the house for weeks, and the hotel is packed with Klaus, Golo, Erika, Fridolin and Monika, for the meals. Erika does the cooking, Golo is a wonderful dishwasher and gardener, but for the poor housewife who also has the exclusive care for the baby [Frido] there still remains plenty of work and I really hardly get through»[148].
Обязанностей хоть отбавляй. Да еще переживания о сыновьях-солдатах. Первым призвали Клауса, который добровольцем вступил в армию США. «Боже мой, сплошной ужас, и одно страшнее другого. Но что поделаешь, остается лишь уповать на лучшее. Не представляю тебя в военном мундире, вышли мне хоть какую-нибудь фотографию». Катины письма Клаусу выдают противоречивость ее чувств. С одной стороны, она опасалась, что сына отправят прямиком «в заокеанскую мясорубку», — «для матери это жестокая участь!», и вместе с тем она была благодарна судьбе за то, что в армии он будет лишен соблазна баловаться наркотиками. «Мой героический сын», — так называла она Клауса в свойственной ей противоречивой манере: смеси восторга и иронии, во всяком случае, пока еще ситуация была не столь серьезной. Томас Манн, напротив, с самого начала безоговорочно приветствовал этот шаг сына и гордился его стремительной карьерой. «То, что отец всю жизнь мечтал увидеть тебя в чине лейтенанта, по-настоящему забавно, — писала Катя сыну в апреле 1943 года, не скрыв от него истинную подоплеку отцовского одобрения: — Огромную роль в этом играет одно важное обстоятельство, а именно Аг. [Агнес Мейер никогда не была высокого мнения о Клаусе], она будет страшно раздосадована».
Однако не один только Клаус, но и Эрика и Голо заявили о своем решении служить в армии; пока шла война, для Михаэля тоже существовала угроза призыва в действующую армию. «I have never expected to have three children in uniform, but this is, of course, only normal and as it should be»[149].
В декабре 1943 года в Пасифик Пэлисейдз пришло сообщение о том, что Клауса — совершенно точно — направляют в Европу. Стало быть, уже двое Катиных детей находились в районе военных действий. «А ты когда-нибудь получишь отпуск домой? — спрашивала она сына в марте следующего года. — Я, конечно, понимаю, что пока еще для этого совсем не подходящее время, и я, бедная Ниоба, отправлю теперь уже tous les deux[150], вскоре, наверное, tous les trois[151], a там и tous les quatres[152] детей и должна запастись терпением».
В это время Катя охотно использовала столь знакомый ее детям образ из греческой мифологии, стараясь тем самым объективизировать свои чувства: «То, что вскоре […] сразу трое моих детей окажутся по ту сторону океана, все-таки многовато для бедной старой Ниобы». Она даже представить себе не могла, что однажды станет американской «солдатской матерью». «I certainly do not object to it, and it is not because I am now as so many millions of other women, personally affected, it certainly also is not because I have the slightest doubts about Germany’s final defeat […] but first the costs will be terribly high — nobody can tell what the monsters will do before get annihilated — and second the problems after victory seem so complicated, so nearly insoluble, that it is difficult to look with some cheerfulness towards the future»[153].
Итак, волнения за жизнь детей-солдат множились день ото дня, это во-первых, а во-вторых — она по-прежнему боялась, что pater familias станет меньше писать или она не сумеет создать достаточно комфортные условия для его работы. Дело в том, что в марте 1943 года после некоторых раздумий Томас Манн вновь вернулся к работе над материалами «Фауста» и последнее время, по мнению Кати, слишком часто отвлекался на решение каких-то насущных задач, которые, — если к тому же они касались компиляции уже готовых текстов или «скоропалительных» политических оценок — лишь в исключительных случаях находили ее одобрение. «Я отнюдь не была в восторге от работы „The Problem of Humanity in Our Time“[154], которую вначале стенографировала, a потом еще дважды переписывала на машинке, я уже почти как графиня Толстая, к тому же эссе очень длинное, практически как два нормальных доклада, и потому требует сокращения […], мне оно местами показалось устаревшим, утратившим отчасти свежесть и ненужным».
Наконец устроили «генеральную репетицию»
