сыты, не сегодня-завтра рад-радешенек пахать начнешь, а Исо-то с носом останется, — глаза его сверкали в темноте. — Лучше припрячь! Может, мой ребенок поплоше твоего, может, у твоего кровь краснее…
Собравшиеся пытались успокоить его. Они понимали, что это взбунтовалась от голода его обычно кроткая душа. А он, все распаляясь, постепенно повышал голос, понося на чем свет стоит неизвестно кого — и живых, и покойников, но вот голос его совсем сорвался, и он выскочил из пещеры, будто сквозь землю провалился.
В такие минуты люди затихали и даже Балта Тиви прерывал свою игру. Люди смотрели друг на друга, их лица были мрачны и немы.
Первым нарушил молчание Ата-апер.
— Люди добрые, неужто этот безумец чужой нам? Неужто мы позволим, чтобы его ребенок помер от голода? Выходит, мы уже покойники?
— Что же мы можем сделать, Ата-апер?
— Пусть сгорит дом того, у кого есть хоть пригоршня проса.
— Лучше бы уж нам погибнуть от меча.
— Мы и от меча не погибнем, и от голода не умрем.
— Что, мир перевернулся, чтоб мы померли от голода? И прежде же бывал голод, были войны, как же жили наши деды? Мой дед Оган, да будет благословенна память его, рассказывал, как в лихую годину, во время страшенного голода, когда люди, точно скотина, паслись на поле, отец его продавал пшеницу заезжим купцам по двадцать копеек за сомар[47]. Осерчал мой дед Оган, замахнулся дубиной и давай молотить, так их отдубасил, что купцы насилу ноги унесли.
— Вот это да!
— Мир праху его, — довольный, от всего сердца восклицает один из слушателей, точно неизвестные купцы были его врагами и сам он вместе с дедом Оганом здорово всыпал им.
— Высыпал зерно обратно в ямы и говорит отцу: вставай, теперича я буду торговать. Созвал народ, кому по мере отсыпал, кому — по две и наказал, чтобы вернули зерно с добавком, когда будет.
— Вот это справедливое решение.
— И раньше ведь бывал голод, ведь жили как-то люди.
— Где нынче дед Оган, где закрома тех времен? Настал конец, миру, Ата-апер, даром только мучаемся, — говорил Четанц Ванес, который в бытность свою членом штаба утверждал, что войска Ханлара-паши войдут в ущелье, и, считая это неизбежным, предлагал уйти всей деревней в леса Мехракерца.
— Закромов-то не сосчитать… вот как их открыть, дядя Ата?
В начале 1920 года с фронта вернулись те солдаты, которые входили в регулярные воинские части, вернулись и те, кто не состоял на обязательной воинской службе, но по первому же приказу командования вооруженных сил Зангезура обязан был со своим харчем — «хлебом и водой» — подняться в горы и занять позиции поблизости от сел. Многие из них участвовали в таких боях на западном фронте, что по сравнению с ними местные схватки казались детской забавой. Из первых был укомплектован «лапотный батальон», вторые же действовали по установленному закону, схожему с курдским аширатом — баркало[48], и все они, собрав пожитки, то есть припасы на несколько дней, поднимались в горы.
Кое-кто из этих солдат появлялся в пещере Шуги, хотя они и предпочитали собираться в доме одного из товарищей, который превратили в казарму. Они приносили с собой в пещеру не только запах шинели и сапог, но и принимали участие в разговорах крестьян, и Ата-апер чувствовал, что с ними нелегко сладить.
Ата-апер насторожился, когда Андо, один из этих солдат, его же племянник, бросил:
— Закромов-то не сосчитать, вот как добраться до них, дядя Ата?
— Вот слова мужчины, — Ата-апер повысил голос, потому что противник был его кровью. — Я смекаю, куда ты клонишь, только под ногами камень, гляди, не оступись…
— Ежели ты говоришь о камне, что стоит у ямы, я его столкну в ущелье родника Санд. Других камней я не знаю, дядя Ата.
Некоторые посмеялись над двусмысленным ответом Андо. Они поняли, что он намекает на ямы братьев Мелкумовых, поскольку ущелье родника Санд находилось перед их домом.
— И кто тебя надоумил? Уму-разуму научил?.. Выходит, ты заработал пшеницу Мелкумовых. Ты под стол пешком ходил, когда они открыли свою лавку, разбогатели на зерне. А теперича выходит…
— Нет ведь нынче закромов деда Огана, дядя Ата.
— Нет, так уповай на живых. Неужто столько народу одного деда Огана не заменят?
— Заменить-то заменят, но ты хлеба дай, хлеба…
И в пещере завязывался спор, «сшибка», как говорил не ведавший ни добра, ни зла мельник. С одной стороны, Андо, с другой — Ата-апер, к ним присоединялись их сторонники, и поднимался такой гвалт, что казалось, перегрызлись из-за воды два села и вот-вот замелькают в воздухе дубины.
В самый разгар спора Ата-апер стал ругать дядьев Андо, братьев его матери, в которых, дескать, пошел Андо, а они, эти дядья, по словам Ата-апера, настоящие башибузуки. Он костил тех, кто сбил Андо с истинного пути, тех, кто поучал его, всех — от мала до велика, затем обрушивался на кого-нибудь из его защитников, обкладывал того по седьмое колено, обзывая его вором, торгующим ситом цыганом, и каких еще забористых слов не бросал Ата-апер в адрес своих противников.
— Дядя Ата, да вот же он, явился… Вон стоит у дверей, — и Андо глянул в сторону двери. Все, кто не понял уловки Андо, разом оглянулись.
— Кто стоит у дверей? — спросил Ата-апер и тоже оглянулся.
— Ангел смерти врагов народа, — и Андо тут же спрятался за спиной соседа, потому что Ата-апер, смекнув, что его провели, потянулся за дубинкой.
Собравшиеся рассмеялись.
— Погоди, Андо, попадешься ты мне в руки… Ты думаешь, я штыка твоего убоялся? Я даже пристава Алхазова не боялся. Скажу комиссару, так всыпет по твоим мягким местам, чтоб неповадно было. Он-то тебя наставит на путь истинный. Вам лишь бы на чужое добро зариться. Работать надо, ежели хотите нажить столько добра, как у Мелкумовых. Это вам не год бунта, когда несколько парней стали народ баламутить, натравили людей друг на друга, а сами дали деру.
— Говори, Ата-апер, говори, — раздались голоса.
— Я об том, что мы можем только подсобить друг другу. От сердца к сердцу протянуть тонкий мост, вот он-то людей людьми и делает. Не будь этого, не стоит и на свете жить. Видали, как журавли летят в тумане, как кличут друг друга, и ни один не пропадает. Неужто мы хуже этой птахи небесной? Держитесь друг за друга, пока сдюжим этот лихой год. Вот мое слово…
Бывало, Ата-апер приходил домой, набирал пригоршню крупы, немного пахты — что можно было в доме раздобыть — и
