аллаху, коли живы остались в эти лихие времена.
— Слава аллаху, кирва Ата, пусть этот день будет самым черным для нас.
И Орудж стал рассказывать, какие горести и невзгоды вынесли они за эти три года по ту сторону горного хребта. Те же страдания, та же война, то же насилие, голод, схожие, как и два склона высокого горного хребта.
— А разве в Гетамеджере нет риса? — осторожно спросил старик.
— Какой там рис, откуда? Кто бедняку даст риса?.. Весь рис собрали для войска, на верблюдах повезли в Баку, ссыпали в во-о-о какие ямы, — и Орудж развел руками так, точно рис ссыпали на дно моря.
— Бедный народ, — и Ата-апер повернулся к огню.
Старуха поставила на скатерть миску с соленьем, мацони и две просяные лепешки. Они молчали. Огонь весело шумел, будто бегущий с горы ручей.
— Эта скатерть не раз видела нас веселыми, Орудж, давай и сегодня поедим с веселым сердцем, — и Ата-апер отломил кусок лепешки.
— Иншаллах, иншаллах, — и они с веселым сердцем съели свой нехитрый ужин.
Затем два старых приятеля заснули у очага, прижавшись друг к другу, как не раз спали, когда были пастухами.
Утром Орудж сказал, что ему надо затемно выйти из села, Ата-апер стал возражать.
— Неспокойно на сердце, кирва Ата, сестрицу твою Джаваир хворой оставил… — и, помолчав, словно набираясь смелости, обратился к своему другу. — Кирва Ата, я ведь… Я ведь по делу пришел…
Ата-апер хотел сказать что-то, но Орудж продолжал:
— Ради бога, кирва Ата, помоги нам… Помираем с голоду… Сестрицу твою Джаваир в постели оставил. Не знаю, застану ли я ее живой… Это она мне сказала: ежели кто на этом свете сможет помочь нам, так это кирва Ата. Теперь я вижу, что и вам не сладко…
— Погоди, Орудж, — и Ата-апер направился в угол комнаты. Старуха догадалась и пошла было за ним, но остановилась.
— Открывай-ка мешок, Орудж, — Ата-апер вернулся, держа под мышкой мешок с просяной мукой. — Вот вся наша надежда, наш хлеб…
Старик отсыпал Оруджу ровно половину муки, велел старухе принести немного крупы, горсть пахты, сунул в мешок две просяные лепешки на дорогу.
И попросил Оруджа об одном: ежели заглянет кто из соседей и спросит о Гетамеджере, пусть Орудж скажет, что в тюркских селах много риса, в полях уже колосится пшеница и скоро поспеет ячмень.
— Вы — наша надежда, кирва Орудж. Ты им так скажи, чтоб и они не теряли надежды, чтоб хоть легче помирать было…
И всем, кто приходил в этот день навестить старого друга Ата-апера, Орудж говорил, что как только растает снег и откроются дороги, прибудут сюда караваны верблюдов, нагруженные рисом, пшеницей и даже инжиром.
— Ты первая ласточка, кирва Орудж, — сказал кто-то. — Коли ты здесь, считай, что и риса у нас вдоволь, и пшеницы, и даже инжиру.
Только Ниазанц Андри сострил:
— Кирва Орудж, пошли мне с караваном накрнеч-ник для моей зурны.
Под вечер Ата-апер проводил своего старого друга, наказав ему поклониться сестрице Джаваир, всем сродственникам и знакомым в Гетамеджере.
На прощанье Ата-апер подарил Оруджу свои старые рукавицы и в последнюю минуту, когда тот уже собирался выходить, наполнил его карманы орехами.
— Детишкам дашь…
7
Как попал кирва Орудж в городскую тюрьму, никто не знает. Может, его поймали недалеко от села или в ущелье набрел он на дозорных, охранявших дорогу?
В середине апреля сельский комиссар вызвал к себе Ата-апера, спросил, что за тюрок побывал в его доме, один он был или еще с кем, о чем говорил и куда ушел?
Ата-апер не знал, что кирва не добрался до дома и угодил в городскую тюрьму.
— Один бедный, несчастный человек, господин комиссар, никого с ним не было, — ответил Ата-апер. — О чем мог говорить бедняга, у которого дома есть нечего? Да еще в такую-то стынь через горы перешел… Ничего мы не знаем, господин комиссар, ни он, ни я. Да и что можно знать в этих ущельях? Ежели ты говоришь о голоде, так им поплоше, чем нам, а нам же поплоше, чем им…
— А тебе известно, что перешедший к нам с вражеской стороны либо лазутчик, либо?..
— Какая там вражья сторона, какой лазутчик?.. Может быть, тебе неизвестно это, господин комиссар, но весь свет знает, что Орудж — мой кирва, а его дом — мой дом…
— Щажу твои годы, старик, не то бы я поговорил с тобой другим языком.
— Другого языка я не знаю, господин комиссар, вот те крест, это мой язык.
Через пять дней Ата-апера вызвали в город, и только там он узнал, что кирва арестован. Как ни просил он, как ни умолял, к кому из знакомых ни обращался за помощью, ничего не получилось.
— Благодари бога, что и тебя не забрали, — сказали ему в разведотделе и указали на дверь.
— Ата-апер, лучше не вмешивайся, темное это дело, — посоветовали ему в городе.
— Бог, небеса — свидетели, мой кирва чист, как малое дитя, нет за ним никакой вины, — и Ата-апер прослезился.
С тех пор прошло много времени, столько времени, что случайный свидетель мог без боязни рассказать о том, за что в свое время не сносить бы ему головы.
Этим случайным свидетелем оказался Степан, сын Минаса, сад которого находился в ущелье Сорана.
Вот что он рассказал.
— Четвертого мая под вечер вышел я чинить ограду нашего сада… Когда стемнело, решил маленько вздремнуть, чтобы продолжить работу при луне. Долго ли я спал, коротко ли, вдруг сквозь сон слышу голоса… Проснулся и думаю: что это за люди забрались в сад? Хотел было крикнуть, и вдруг вижу: по ту сторону крадучись пробираются вдоль стены несколько человек. Решил не звать, думаю, бог знает, что это за люди. Притаился. Тут они остановились у стены. Один из них сказал что-то по-русски, понял только «скарей, скарей», выходит — поживее. В те годы, когда тут стояли казаки, я им сено косил для лошадей. Это слово я с тех пор и запомнил. Как сказал он «скарей», я решил, что это беглые солдаты, хотел подать голос, думаю, может, заблудились, покажу им дорогу, ничего ж они мне не сделают. Не знаю, были ли вы в ущелье Сорана… Ежели бывали, знаете, наверное, что дорога от нашего сада ведет в гору. Дальше никаких садов… А через гору-проходит верхняя дорога. Да вижу вдруг, что подходят еще какие-то солдаты… Тут я решил, что это солдаты дашнаков удирают. Идут они за оградой, я же по эту сторону ползу вперед.
