Он все отдал самолетам, впрочем, это не точно: ничего он им не отдавал. Просто было у него великое счастье — летать. Каждый день летать. Тридцать лет. В дождь и в солнечную погоду. Зимой и летом. И жалеть ему было нечего. Он ничего и не жалел.
«Смешно, — подумал он. — Живу — ни жены, ни детей. Крылья…» Он усмехнулся и покосился на правое крыло, попытался вспомнить хотя бы одно женское лицо. И не смог. Где-то далеко-далеко маячило что-то щемяще знакомое, как запах детства.
Между двумя полетами встретил он как-то на щебенчатой дорожке авиагородка девушку. И было на ней светлое платье с пояском и носочки — по тогдашней моде.
Оглянулся. И она оглянулась: вполоборота стояла. Глаза на пол-лица, прядь густая, светлая за ухом.
На другое утро автобусик вез их на поле. Солнце толстым слоем лежало на пыльных стеклах. Автобус переезжал мостик через речушку. Поплавский глянул в окно и стиснул зубы. Справа от мосточка, на краю обрыва, сидела она, в черном с белыми полосками купальнике, свесив ноги к воде.
— Стой! — сказал Поплавский шоферу-солдату. — Стой!
Девушка, опершись на тонкую руку, обернулась к нему. Он шел и видел, как недоумение на ее тонком лице сменялось изумлением. Он шел, как на радиомаяк, — на два этих сияющих огромных глаза; и все — лицо ее, фигура, и темная речка за ней, и берег — покачивалось перед его взором, словно в полете. Может быть, именно это ощущение остановило его. Поплавский, точно его толкнули в грудь, остановился, повернулся и пошел обратно.
— Обознался, — усаживаясь, сухо сказал он, не обращаясь ни к кому.
Время от времени Поплавский говорил с землей. Со «Стеблем». И когда земля густым спокойным голосом начштаба обращалась к нему, пилоты в летящих машинах замолкали.
Он летел в нарастающую зарю, чувствуя себя совершенно открытым, словно принимал ее к себе на грудь.
— Командир, — сказал оператор по СПУ. — Чаркесс вызывает.
И в ту же секунду прозвучал голос Чаркесса:
— Девятнадцатый, я — пятьсот двадцатый, разрешите возвращение.
— Возвращение разрешаю, — ответил полковник.
— Вас понял, — ответил Чаркесс.
Только первые две реплики они произнесли, летя рядом, а потом огненный вымпел машины Чаркесса косо ушел назад.
Почему-то именно в это мгновение Поплавскому вспомнился Гагарин. «Родина слышит… Родина знает…» Он так пел. «А нас — слышит ли нас Родина?»
Если смотреть сейчас вверх с земли, скалистой, поросшей местами деревьями, увидишь только клубящееся глубиной небо, с которого самолеты роняют позади себя гром турбин. И он стелется по земле, пересчитывая сосны и катясь по камням. Только у самой кромки берега, там, где прибой лезет белой гривой вверх, гром этот тонет в грохоте и шуме океана.
Истребители шли над заливом. Поплавский знал эти места так, как знает охотник свои угодья, и он жалел, что сейчас плохо видно. Там, внизу, скалы и береговая линия, медленно ползущая, словно в замедленном кино.
Однажды он прилетал сюда на «Аннушке» и еще сквозь затихающий рокот двигателя услышал ровный плотный гул. В полусотне метров от посадочной площадки был океан. Пушечными залпами разбивался о скалы накат.
Поплавский тогда вышел из машины и медленно, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел к океану. Зачем-то подобрал камешек.
Он остановился на самом краю распадка: прибой нагромоздил здесь трехметровую насыпь из серого сырого песка. Волны шли издалека, переворачивая камни, вскипая возле валунов, невесть как попавших сюда, и замирали возле самых ног Поплавского. Потом они откатывались назад, вновь переворачивая крупную гальку, бурля над валунами. От океана веяло нескончаемым холодом и свежестью.
Поплавский встретил очередной вал и бросил камешек. Он канул, булькнув, и даже не дал кругов.
Тяжелые чужие машины ползли над самым океаном. Они шли на большом расстоянии друг от друга. Но сверху полковник успел увидеть светлый силуэт над темным океаном. Заря окантовала его плоскости, фюзеляж и блистеры. Другой «А-3-Д» шел севернее.
Пару Курашева повели туда, и скоро Поплавский услышал, как он сказал:
— Цель вижу…
Теперь истребители и чужие бомбардировщики шли одним курсом. До полного рассвета оставались считанные минуты.
Бомбардировщики увидели их. Но ничто в их поведении не изменилось: по-прежнему они ползли вдоль наших территориальных вод, не меняя ни высоты, ни курса.
Полторы минуты шли так. Истребители, похожие на иглы, скользили чуть выше и несколько позади.
За секунду до того, как должно было взойти солнце, Поплавский предугадал его восход. И вот оно косо ударило по кабинам, по плоскостям. Вспыхнули ровным желто-красным светом самолеты внизу. Загорелись дальние, едва различимые справа по курсу скалы, и небо над ними посветлело, приподнялось.
— Идем на параллельных курсах, — сказал полковник своему ведомому.
И тот четко, как всегда, словно докладывал на земле, ответил:
— Вас понял, выполняю.
— Девятнадцатый, девятнадцатый. Я — «Дракон», — сказал Волков. — Я — «Дракон».
— Вас понял, «Дракон», — глухо, без эмоций отозвался Поплавский.
— Близко не подходи. Понял? Не подходи близко.
Волков сначала слышал только эфир, писк и треск. Он подумал, что полковник молчит неспроста. Волков снова позвал:
— Девятнадцатый… Как слышите?
— Слышу хорошо…
Потом была пауза. Волков ощущал дыхание Поплавского, точно тот стоял рядом с ним в сумеречном бетонном КП.
— Я хочу ему в рожу посмотреть, — неожиданно и зло сказал вдруг Поплавский.
И Волков понял: мешать ему не нужно.
Он сам, когда воевал, нестерпимо хотел увидеть лицо своего противника. Противник представал перед ним стеной огня, пятнами пехотных колонн и коробочками танков и автомашин или кострами после штурмовки. Все это проносилось под низко идущим штурмовиком и исчезало где-то в дыму, грохоте и гари.
Однажды Волкова вызвали в штаб армии. Задачу ставил сам маршал, тогда генерал-лейтенант.
Командующий выслушал доклад Волкова, неулыбчиво разглядывая его громадную фигуру, пожал ему руку маленькой цепкой рукой и пошел вперед к большому столу, с которого свисали карты.
— Иди сюда, — сказал командующий не оборачиваясь.
Волков подошел. На карте не были обозначены наши войска. И только кое-где вырисовывалось расположение противника.
— Вот, — сказал командующий, со стуком положив указательный палец на карту, — вчера ты потерял свои машины здесь. Тебя перехватили при наборе высоты. Капитан, — сказал он кому-то невидимому, — давай твоего люфтваффе.
В дверь, противоположную той, в какую входил Волков, вошел немец. Это был первый в жизни Волкова вражеский летчик, которого он увидел так близко.
— Вот он тебе сейчас расскажет, — кивнул небрежно головой командующий в сторону пленного. — Он расскажет тебе. Он оттуда. Это ведь он твоего подсек.
Волков сразу же почувствовал в тоне командующего, в кивке этом отголосок каких-то мыслей, которые были, видимо, у него до встречи с Волковым. В них сквозило и презрение к врагу и грусть.
Немец поднял руки к лицу, потер переносицу, как это делают, когда устают глаза, сказал по-русски с небольшим акцентом.
— Хорошо, герр генераль. Я готов повторить.
Командующий зыркнул на Волкова. Но ничего не произнес.
Немец сказал, что его эскадрилья базируется в каком-то естественном углублении, с трех сторон прикрыта холмами, а четвертая — северо-восточная сторона — переходит в степь. Это и есть взлетная полоса. В юго-западном холме — капониры. Там самолеты, старт им дается прямо в капонирах.
Когда немца увели, командующий сказал:
— Эрэсами их! Войди в балку и — прямо под холм! Сколько можешь. Тебя прикроют сверху.
Потом, помолчав, он добавил:
— Чем ты его расшевелил? Он ведь по-русски не говорил.
Волков пожал плечами. И думать больше об этом не стал. А думал он потом лишь о том, что не принесла ему утоления жажды эта встреча с немцем. Врага надо видеть в бою. Только победа над ним даст это удовлетворение.
«Пусть посмотрит, — подумал теперь Волков о Поплавском. — А потом я его спрошу, что он там увидел…»
Поплавский снизился и пошел на одной высоте с чужой машиной, медленно обгоняя ее. Солнце уже задело гребни волн, и они, по-океански громадные, вспухали внизу, словно гигантские, светящиеся изнутри холодным светом пузыри.
…Бомбардировщик летел впритирку к границе. Чужие пилоты не поворачивали голов, он видел их силуэты, потому что солнце просвечивало кабину насквозь.
— Эх и двинул бы я ему, — услышал он яростный голос своего ведомого.
— Прекрати болтовню, — сердито сказал Поплавский.
Пилот чужого бомбардировщика помахал ему рукой. Самолет, резанув по глазам полковника зайчиком с плоскости, резко отвалил влево.
