В том же году, пока Скотт был в неважном состоянии, произошла любопытная подмена ролей между автором и издателем, смена ведущего и ведомого в их переписке. Фицджеральд чувствовал, что Перкинс несколько не в себе, очень вял и страшно перегружен.
«Бога ради, возьмите этой зимой отпуск, – настаивал Скотт. – Никто не развалит издательство в ваше отсутствие и не посмеет предпринимать какие-то серьезные шаги. Дайте им шанс осознать, как сильно они от вас зависят, и, когда вы вернетесь, сможете снести парочку пустых голов».
Невежественный в отношении многих вещей, происходящих за пределами издательства, Макс был сильно обеспокоен загадочной болезнью одной из своих дочерей, Берты. Она попала в автомобильную аварию и выбралась из нее невредимой физически, но затем потеряла сознание на восемнадцать часов. Недиагностируемое состояние дочери, включавшее в себя периодические судороги, повергло Макса в отчаяние. Он раскрыл ситуацию Скотту, который не раз пытался его разговорить, так как занимал «одновременно научную и обывательскую позицию в подобных вопросах, и мог быть ему более полезен, чем кто-либо другой». Зельда была не менее внимательна. Она всегда жалела самых безнадежных пациентов психбольницы, в которой жила.
«Мне все еще нужно пройти несколько кругов чистилища, – писал Макс Зельде в том июне. – Но за месяц, начиная с этого момента, мне нужно выйти из самого дремучего леса, в котором я когда-либо бывал».
Томас Вулф также был наслышан о переменах в Перкинсе. Он был уверен, что его редактор «отдал бы жизнь, чтобы увеличить силу спасать то, что можно спасти; вырастить то, что можно растить; лечить то, что можно вылечить; и сохранить все хорошее. Но ему нет дела до того, что нельзя ни спасти, ни вырастить, ни вылечить». Если бы его дочь нельзя было бы вылечить, Перкинс бы не так переживал. Но обстоятельства были такими, какими были: Том видел, что у Макса измученные глаза и что он похудел, стараясь заработаться в офисе до того, чтобы не вспоминать о неприятностях дома. Сам Вулф сделал все возможное, чтобы разум Макса находился подальше от редакторских проблем.
Последние несколько месяцев Вулф занимался только своими делами. Он оставил квартиру на Веранда-плейс, где проделал колоссальный объем работы ради нового витка творчества, но уже по адресу Колумбия-Хайтс, 111, также в Бруклине. Инструменты его работы оставались прежними, где бы он ни работал: карандаши, бумага, пол и холодильник. Однажды Макс поделился со студентом, что творчество Вулфа включает четыре элемента: «…мистер Вулф, пишущий карандашом, который сжимает в своей большой руке. Как-то раз Том сказал, что мог бы создать самую лучшую рекламу для холодильников Frigidaire, так как считал их высоту идеальной, чтобы писать стоя, а ширину – вполне подходящей, чтобы разложить рукопись. Писал Вулф действительно стоя, а когда не мог подобрать слов – принимался расхаживать по комнате». Выполнив дневную норму, он собирал разбросанные по полу бумаги и занимался перепечатыванием. Очень редко он позволял кому-нибудь, кроме машинистки, взглянуть на текст. Зимой Перкинс признался Хемингуэю, что то немногое, что редактор видел из последней работы Вулфа, «настолько прекрасно, насколько это вообще возможно». К сожалению, у Тома снова начались приступы неуверенности, такие разрушительные, что он не мог писать.
«Он становится все печальнее и печальнее, как вот сейчас, – писал Макс Эрнесту в начале 1932 года. – Я собираюсь провести с ним вечер и убедить, что он достаточно хорош. Это ведь действительно так».
В конце унылого сезона, 26 января 1932 года, Том следовал за Максом на Центральный вокзал и, пока они садились на поезд до Коннектикута, все продолжал что-то бормотать. Вулфу требовалось еще немного уверенности в собственных способностях, и Макс предложил писателю переночевать у себя. Но как только вагоны сдвинулись с места, сердце Вулфа испытало внезапную перемену. Ему нужно было вернуться в Бруклин, остаться в одиночестве и писать. Он галопом промчался по проходу к двери и выпрыгнул на ускользающую платформу. Проводник дернул стоп-кран, а Перкинс бросился на помощь Тому, лежавшему на платформе с окровавленным левым локтем. Макс проводил его в госпиталь при Центральном вокзале и ждал, пока сделают рентген и наложат швы.
«Благодарю Бога за то, что это была левая рука, а не правая, – написал Том своей сестре Мейбел. – Ибо в данный момент вся моя жизнь в большей или меньшей степени зависит от моей правой руки».
В том же месяце Перкинс снова вынужден был служить нуждам Вулфа, на сей раз как миротворец. Пресс-релиз от немецких издателей «Взгляни на дом свой, ангел» показал, что Мадлен Бойд удержала гонорар Вулфа. Том был совершенно оправданно разгневан и требовал, чтобы его агент встретился с ним и Перкинсом в издательстве Scribners. Перед дневным рандеву Вулф и его редактор встретились за обедом и обсудили стратегию. Том настаивал на том, чтобы Макс присутствовал на встрече и был «безжалостен». Однако встреча пошла не по плану. Через несколько лет Макс отправил другу Тома, Джону Терри, описание этого вечера:
«Когда мы пришли в офис, миссис Бойд сидела в маленькой библиотеке и разбирала какие-то бумаги. Я тут же вошел, а Том по каким-то причинам задержался. Она сразу же расплакалась. Видно было, что все это поднимается со дна очень глубокой депрессии и что она увязла в ней слишком сильно, чтобы двигаться дальше. Мне было жаль ее, и я ничего не мог с этим поделать. И к несчастью, именно в тот момент, когда вошел Том, я как раз успокаивал ее и говорил:
– Не плачьте, Мадлен, сегодня у всех сплошные проблемы.
Внезапно я почувствовал присутствие Тома. Он возвышался над нами и смотрел на меня взглядом, исполненным презрения. После миссис Бойд пыталась объяснить нам, что задержка денег была связана с какой-то путаницей с банковскими счетами, которые оказались слишком сложными как для Тома, так и для нее самой. (После она пересказала мне эту историю, но уже в юмористической ретроспекции, и я предполагаю, что это все-таки была правда.)».
Том, так или иначе, считал, что между ними все кончено. Она признала свою вину (или даже подлость), а когда он сказал: «Разве ты не видишь, Мадлен, что это конец?» – она согласилась и с этим. Том распекал ее так жестко, что Макс почувствовал необходимость вмешаться и обуздать его. Все время, которое они провели вместе, Перкинс старался восстановить веру Вулфа в себя как в писателя, в то время как личные и творческие заботы Тома помогали Максу отвлечься от семейных проблем. В этот же период Вулф написал Элин Бернштайн, которая все еще пыталась восстановить с ним связь:
«Вернулась моя потерянная уверенность… Я думал, что утратил ее навсегда. Еще никогда в своей жизни я не работал так тяжело. Я близок к погибели, но все еще могу выжить».
После трех месяцев сосредоточенной, усиленной работы Том сказал Максу, что может передать ему книгу объемом от двухсот до трехсот тысяч слов, которую можно было бы опубликовать осенью.
«Но если я не закончу книгу в этом году, – писал он Элин, все еще удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, – со мной все кончено, навсегда, я уже никогда не смогу вернуться к работе».
В наименее оптимистичные минуты Перкинс и сам начинал бояться, что с Вулфом может что-то случиться. Подразумевая все варианты исхода от публикации его новой книги осенью, Перкинс сказал Вулфу, что, если тому хватит смелости продолжить работу и оправдать ожидания, Перкинс на полгода покинет свой стол, возьмет творческий отпуск и они вместе отправятся в кросс-кантри на «форде».
Вулф вернулся к своему холодильнику с новой решимостью и стремлением закончить теперь не только для самого себя, но и для Перкинса.
«Он… ужасно устал, у него выдался плохой год, – писал Том Элин. – У его дочери периодически обмороки, сопровождающиеся судорогами, и никто не может понять почему. Макс – великий человек, лучший из всех, кого я знаю, самая полноценная личность из когда-либо живших». Лучшие врачи подбирали лечение для Берты, Перкинс же ужасно мучился и написал Хемингуэю по поводу его книги о бое быков:
«Как бы я хотел, чтобы рукопись поскорее пришла… Я надеюсь почерпнуть из нее много того, что могло бы выступить в качестве противовеса тому, что происходит вокруг». Предстоял еще один месяц труда.
Хемингуэй, по его собственному признанию, «никогда не работал лучше, чем в последнее время». Он вернулся из Испании осенью 1931 года с «раздутой последней главой» и переводом испанского регламента – правилами проведения корриды, которые необходимо было обработать. Это, говорил он, поставит точку в «одной чертовски хорошей книге». Они с Паулиной осели в Канзас-Сити, штат Миссури, где приготовились к появлению второго ребенка. В середине ноября он объявил о появлении на свет своего третьего сына, Грегори. Макс поздравил их очень коротко: «ЗАВИДУЮ».
