«Что это? – спрашивал Макс Элизабет Леммон. – Что такое жизнь, как не бесконечная череда ударов?»
В другом письме он отмечал:
«Знаете, когда выходец из Новой Англии начинает подсчитывать свои блага, это не заканчивается добром. Для нас они являются ясным подтверждением того, что близятся трудные времена и вскоре справедливость потребует уравнять счеты. Через несколько дней после того, как умер мой отец, моя мать сказала: “Я знала, что что-то должно случиться”. И когда я спросил почему, она ответила: “Все было слишком хорошо”. Хоть мне тогда было всего семнадцать, я прекрасно ее понял».
Макс хотел верить, что мир станет лучшим местом для его девочек, если ему удастся избежать катастрофы.
«Но что можно сделать для них в такое время? – размышлял он. – Они будут жить среди всего того, что не сделали для них “бывшие люди”[161]».
Луиза навестила Элизабет в Вельбурне, чтобы передохнуть несколько дней, и спросила, не «присмотрит ли она за Максом», когда он приедет чуть позже летом для своих, ставших уже регулярными встреч с отиатром в клинике Джона Хопкинса. Он никого не знал в Балтиморе и часто в одиночестве бродил по парку Друид-хилл.
Макс Перкинс страдал от отосклероза, в частности от роста костной ткани вокруг основания стремени среднего уха. В его левом ухе часто раздавались звуки, похожие на птичий щебет. В наше время эта крошечная кость могла быть заменена синтетической, но тогда Макс вынужден был каждые три месяца расширять евстахиеву трубу с помощью лекарств, чтобы вибрации в его ухе были более отчетливыми.
В июле 1932 года Макс приехал на встречу с доктором Джеймсом Бродли. Погода оказалась для него слишком жаркой, чтобы предложить Элизабет встретиться с ним после этой встречи, но она просто приехала к отелю «Бельведер» в субботу. Тем вечером она отвезла его в Геттисберг.
«Это был самый жаркий день на моей памяти, – вспоминала Элизабет сорок лет спустя. – Но он обошел все монументы и осмотрел каждую каменную стену на поле боя. Я ждала его в машине. До города мы добрались с высохшими языками. Макс умирал от жажды, но найти выпивку было сложно, и он сказал: “Это самый сухой город, какой я только встречал”». Позже он написал ей: «Это были лучшие два дня в моей жизни… и я всегда буду вам за них благодарен. Уверен, что и месяц отпуска не принес бы мне большего удовольствия. Рядом с вами все кажется правильным и счастливым… Спасибо вам, Элизабет, за то, что были ко мне так добры. Я никогда этого не забуду». На следующий день Перкинс позвонил Скотту, и тот приехал за ним в Балтимор, а затем отвез в Ля Пэ. Максу этот дом показался «местом тонкой меланхолии», вдохновившим его на прогулку среди деревьев. Однако Скотт решил, что им лучше осесть где-нибудь с коктейлями gin rickey. Они вытащили кресла на маленькую веранду и слушали, как ветер посвистывает в роскошных кронах. Зельда вышла и составила им компанию. Она выглядела весьма неплохо – не так шикарно, как раньше, но куда спокойнее, чем тогда, когда Макс видел ее в последний раз. Максу показалось, что ее речь стала более «реальной». Тем не менее он беспокоился за них обоих. В белом свете летнего солнца лицо Скотта показалось ему утомленным и жестким, похожим на череп. Зельда вынесла показать ему несколько своих гротескных набросков. После обеда у Фицджеральдов Макс отправился в город вместе с Зельдой, которой пора было возвращаться в клинику Фиппса, а затем запрыгнул в самолет до Нью-Йорка.
«Бедный старина Скотт», – посетовал Хемингуэй, после того как Перкинс написал ему о разбитых, точно после сражения, людях, которых встретил в Ля Пэ. Эрнест все еще считал, что сложившаяся ситуация – вина Зельды. Он полагал, что Фицджеральду стоило избавиться от нее еще тогда, когда она «уже спятила, но все еще выглядела товарно», лет пять или шесть назад, до того, как ей поставили диагноз «шизик». Кроме того, он не думал, что ее карьера писательницы может как-то вернуть их к жизни. Хемингуэй предупредил Перкинса, что, если он опубликует книгу одной из его жен, «я, черт возьми, точно тебя пристрелю». Именно из-за Зельды, по его словам, Фрэнсис Скотт Фицджеральд стал «величайшей трагедией таланта всего нашего чертового поколения».
«Если бы мы только могли привести Скотта в порядок на ближайшие несколько месяцев, смогли бы превратить эту трагедию в нечто другое, – написал Макс Эрнесту. – Есть неплохой шанс, что Зельда может стать автором популярных книг. У ее стиля есть подводные камни, но она справляется и избавилась от большинства из них». На самом деле он надеялся, что Зельда окажется для Скотта тем самым тузом в рукаве, в котором он так отчаянно нуждался. Перкинс по секрету сказал Хемингуэю, что Scribners выплатило Скотту такой огромный аванс за книгу, что теперь он не представлял, как тот сможет выплатить свой долг, даже если его книга будет иметь огромный успех. Долг Скотта пришлось частично погасить половиной из суммы гонорара Зельды, но предстояло возместить еще пять тысяч долларов. Никогда еще Макс не был так обеспокоен состоянием Фицджеральдов, как после его недавнего визита.
«Если мужчина устал и у него есть для этого хорошее оправдание – а для Скотта им была Зельда, – то он вполне может принять поражение, – писал Макс Элизабет Леммон. – Они все потеряли веру в него, даже Эрнест. Как бы я хотел, чтобы это можно было исправить и чтобы он показал им всем!»
«Спаси меня, вальс» была опубликована в октябре 1932 года. Ее продажи не двигались с мертвой точки, горстка критиков высказала свои похвалы книге, и того меньшее число снизошло до критики конструктивной. В некотором отношении ответственность за тотальный провал книги лежала на Перкинсе. Из-за рассеянности, сопровождавшей его последний год, он не устроил для книги Зельды достаточно сильные «проводы».
«Дело даже не в том, что издатели не сочли нужным несколько умерить нелепую пышность языка, они даже не потрудились найти для книги достаточно компетентного корректора», – сказали по этому поводу в газете «New York Times».
В следующем году газета «Saturday Evening Post» превратилась в главного благодетеля для Фицджеральдов. Тем летом они опубликовали три рассказа Скотта, а в августе он отправил им четвертый. Эти истории немного содействовали его литературной репутации, но главное, что после нескольких месяцев бездействия с основной работой, у него снова были деньги, чтобы продолжить писать.
«Теперь у романа есть сюжет и план, – записал он в своем “отчете”. – И больше он не будет постоянно прерываться».
Зельда подтвердила это в письме к Перкинсу:
«Роман Скотта близится к завершению. Он работает как одержимый, и люди, которые уже прочитали коечто, говорят, что это просто великолепно».
Она не стала делиться мнением, несмотря на то что прочла рукопись первой, так как они старались уберечь свой материал от кражи. Она написала:
«Мы ждем, пока написанное каждым из нас будет защищено авторским правом, так как я стараюсь более или менее перенять его технику, да и спектр нашего опыта может совпадать».
В октябре 1933 года Скотт явился в Нью-Йорк и на три дня ушел в запой.
«Я собирался позвонить вам, когда был совершенно разбит и 24 часа кряду страдал в постели, – после написал он Перкинсу. – Без сомнения, парниша стал слишком стар для подобных выходок… Я пишу вам эту “исповедь Руссо”, чтобы вы понимали, почему я был в городе и не связался с вами, что уже стало для нас традицией за все эти годы». Вернувшись в Ля Пэ, он дал торжественную клятву перейти в трезвый режим с первого февраля до первого апреля. Он просил Перкинса не рассказывать об этом Хемингуэю, «потому что он уже давно уверился в том, что я неисправимый алкоголик, в основном из-за того, что мы часто бывали на одних и тех же вечеринках. В его глазах я такой же алкоголик, как Ринг – в моих, и я не хочу разрушать эту иллюзию, потому что даже для историй для “Post” мне нужна трезвая голова». Макс написал ему в ответ и тактично намекнул, что было бы неплохо, если бы Скотт все же звонил Хемингуэю. Из-за того, что Фицджеральд посвящал все свое время роману, его доход стал вдвое меньше, чем в первые годы Депрессии, и составил менее шестнадцати тысяч долларов. Даже после переезда из Ля Пэ в меньшее и не такое дорогое жилье Скотт внезапно обнаружил, что настало время экономить. Он спросил у Перкинса, не заработала ли Зельда сколько-нибудь денег на продаже книги.
«Сама она стесняется спрашивать, – написал Скотт Максу, – но она могла бы использовать их, чтобы приобрести зимний гардероб».
Увы, гонорар едва ли мог ей это обеспечить. «Спаси меня, вальс» разошелся тиражом всего в тысяча триста восемьдесят экземпляров, что составляло четыреста восемь долларов и тридцать центов. После вычитания стоимости корректуры по заложенному стандарту Перкинс прислал Зельде чек на сто двадцать долларов семьдесят три цента, приписав:
