Хемингуэй в ответ написал, что он бы раскрыл ему свой секрет «производства» сыновей, если Перкинс взамен расскажет, как ему удалось «засеять» дочерей.
Первого февраля 1932 года Макс получил рукопись «Смерти после полудня». Эрнест «пахал над ней не покладая рук» слишком долго и поэтому с особым нетерпением ожидал реакции Перкинса.
«Глупо просто писать вам, что это грандиозная книга, но для меня было огромным благом просто прочитать ее, – писал Макс Хемингуэю. – Я лег спать счастливым, несмотря на бесчисленные проблемы (я думаю, на самом деле все не так плохо). Книга приятно наваливается на тебя и становится чрезвычайно важной для того, кто всегда считал, что бой быков – это не очень-то важная вещь». Три дня спустя, обсуждая серийный выпуск в «Scribner’s Magazine», Макс отметил: «Кажется, что она получилась глубже, чем должна была – а это признак великой книги!» Все редакторские замечания, которые Перкинс предусмотрел заранее, касались в основном формата издания. Он хотел, чтобы книга была достаточно большой по размерам и сопровождалась иллюстрациями настоящего представления, но в то же время не хотел назначать для нее слишком высокую цену. Вторая проблема заключалась в том, чтобы принять решение, какие части рукописи следует отобрать для журнала.
«Скверно это – выщипывать куски из такой книги, – писал Перкинс Хемингуэю. – Но с коммерческой точки зрения, как мы говорим, это ей только поможет».
Хемингуэй подумал, что они могли бы легко решить все эти вопросы в море. Он пригласил Перкинса на Тортугу, заявив: «К черту подписание всех этих проклятых контрактов», пока он не вернется. Но в этом году ультиматум Хемингуэя не сработал. Перкинсу не хватало ни денег, ни времени, ни тем более присутствия духа.
«Теперь у меня проблем больше, чем оставшейся жизни», – объяснил он. Они отправили дочь в Бостон, где, как он слышал, можно найти «самых маститых и лучших неврологов». Ее состояние все еще оставалось очень сложным. И уже отразилось на Луизе. Она надорвалась, стараясь справиться с болезнью дочки, и сама попала в больницу на несколько недель.
«Я переживаю трудные времена, пытаюсь сбежать от наваждения, которым Бог лично меня наградил. Как вы могли заметить, у меня вообще слабость к различного рода наваждениям… Самое лучшее – собрать все свои неудачи в кучу, если вы понимаете, о чем я», – писал он Эрнесту.
И он целиком погрузился в работу, ненавидя саму мысль о том, что пропускает поездку в Ки-Уэст.
Той весной, когда Хемингуэй вернулся с Тортуги, Перкинс обсудил с ним вопрос сокращения иллюстраций с двухсот до шестидесяти четырех и снова развязал спор о том, что сам называл «словами-в-четыре-буквы». Эрнест согласился с большей частью установок и вычеркнул в этих словах по две буквы, что, по словам Макса, «определенно рождало аллюзии на тему шекспировского шута».[158] Эрнест слегка расстроился, что книга не станет роскошным фотоальбомом, как он себе представлял, но Джон Дос Пассос поднял ему настроение, когда поделился своим мнением о «Смерти после полудня». По его словам, это было лучшее из когда-либо написанного об Испании. По его же совету Хемингуэй вырезал несколько страниц философских размышлений. Перкинс же со своей стороны не предлагал никаких удалений. Хотя если бы решился на это, он, возможно, улучшил бы книгу, слегка разбавив некоторую претенциозность хемингуэевского стиля. Вместе с романом «Смерть после полудня» слова «cojones»[159] и «macho» вошли в словарь Хемингуэя, а культ гипермаскулинности обрел своего пастыря. Хемингуэй стал просто одержим самим собой и потерял контроль над творчеством. Перкинс видел его позерство насквозь, и ему хотелось верить, что под ним скрывается сердце по-настоящему храброго человека. Он восхищался его жизнью, исполненной мужества, так же, как и его прозой. Зиппи Перкинс вспоминала, как однажды отец сказал:
«Хемингуэю нравится писать для тех из нас, кто никогда не сталкивается с опасностью лицом к лицу». Перкинс относился к Хемингуэю, как дядюшка – к избалованному, но обожаемому племяннику. И в то же время в его отношении чувствовались и другие родственные нотки. Для Перкинса Хемингуэй был «младшим братом»-сорвиголовой, который опекает сорванца и дает советы, когда тот попадает в неприятности. В Хемингуэе ощущалось бравое отчаяние, которое напоминало Перкинсу о собственном счастливом детстве, а также подчеркнутая мужественность, которую Перкинс-джентльмен не всегда мог себе позволить и которой завидовал. И снова, как и в случае с Фицджеральдом, Перкинс впитывал стиль Хемингуэя, такой отличный от его собственного. Он облачался в мужественность Хемингуэя, но жить в ней не мог.
Неторопливо проверяя финальную версию рукописи, Хемингуэй снял солнечный номер в гостинице Ambos Mundos в Гаване. Снова он настаивал на том, чтобы Перкинс приехал к нему погостить; заодно он мог бы отвезти утвержденный экземпляр рукописи и фотографии с подписями, после того как они на пару обсудили бы все проблемы книги. Макс отвечал, что он бы с удовольствием приехал, но понимал, что до июля это будет невозможно.
«Сейчас я связан так, как никогда, но в то же время сейчас же наметилась и более явная перспектива окончательного освобождения», – написал он Хемингуэю.
За день до этого Эрнест выписался из Ambos Mundos и насквозь взмок на ловле марлинов, а затем попал под внезапный холодный дождь. Когда он отправился на корабле на Кубу, у него уже развивалась пневмония, о которой он сам еще не подозревал. Он пересекал Флоридский пролив с температурой тридцать восемь и восемь. Дома он забрался в постель, чтобы снова приступить к правке, но рукопись взбудоражила его. Вообще, стандартная процедура предусматривала помечать каждую утвержденную страницу фамилией автора и первым словом названия книги. Пометки выглядели так: 4 Gal 80… 3404 Hemingway’s Death 111/2-14 Scotch.[160] Хемингуэй спросил у Перкинса, неужели ему кажется смешным поместить наверху каждой страницы слова «смерть Хемингуэя»? Автор не видел в этом ничего забавного. Снова и снова натыкаясь взглядом на «Hemingway’s Death», он укреплялся в мысли, что Макс должен был знать о том, насколько Хемингуэй суеверен и что все это – «чертовски грязное дело».
Забавно, но Перкинс не видел этого обозначения на утвержденных гранках.
«Если бы видел, я бы знал, что с этим делать, – заверял он Хемингуэя. – И можете даже не говорить мне о приметах. Я вижу больше, чем любой другой на земле, и однажды, когда дела были неважными и я был один в машине, а улицу передо мной перебежала черная кошка, я сразу же завернул за угол. А когда в машине присутствует кто-то из членов моей семьи и происходит нечто подобное, я прошу их не валять дурака».
Несколько месяцев Перкинс пребывал в уверенности, что его кто-то проклял. Некоторые авторы и коллеги говорили, что весь последний год на работе он выглядел как лунатик, предполагая, что причиной тому болезнь дочери. Перкинс был слишком подавлен, даже чтобы писать Элизабет Леммон. В том же июне он объяснил, что бывали времена, когда он начинал писать ей письма, но так и не заканчивал:
«То, как обстояли мои дела в этом году, я могу описать только очень мрачно, но мне стыдно делать это: я не могу справиться с потоком неудач, не будучи мрачным и даже трусливым. Поэтому я всегда сдавался еще до того, как закончить письмо».
Проблема Макса заключалась в том, что болезнь Берты погрузила его в такую депрессию, что он целый год не мог ни о чем говорить с радостью.
«В другое время тоже происходили неприятности, и довольно много, но я всегда мог обратиться к чему-то, что мне удавалось, – писал он Элизабет. – Но в последнее время, куда бы я ни взглянул, все грозит разрухой». Макс верил, что если бы его дочь выздоровела, то это компенсировало бы все прочие неприятности. После более года немощи у нее наконец наблюдалось некоторое улучшение.
«Ее болезнь наполнила меня ледяным ужасом, – признавался он Элизабет. – А затем пугающим стало и состояние Луизы – не самым лучшим в любом случае. А если учесть бизнес и т. д. и т. п. во всей красе, можно сказать, что это был невероятно плохой год».
Тем летом Артур Г. Скрайбнер умер от сердечного приступа – через два года после того, как занял пост президента компании. Его кресло унаследовал его племянник Чарльз, а Максвелл Перкинс был назначен на пост главного редактора и вице-президента фирмы. Теперь управленческие обязанности главенствовали над его обычными редакторскими заботами – что Хемингуэй сделает что-то опасное, что Фицджеральд не допишет книгу, что Томас Вулф потратит слишком много энергии и эмоций и что туберкулез и бессонница Ринга Ларднера, вызванные беспокойством о собственной бедности, могут только ухудшиться.
