За эти полтора километра от базара до шоссе, разделявшего Первый и Тринадцатый участки, я нафантазировал столько, что ужаснулся, как только пришел в себя: ничего этого не будет! Навряд ли когда встречусь с Алей, а встречусь, так не будет такого, как сегодня, счастливого случая для знакомства.
Я напился из родника трезвяще студеной воды.
Железистый привкус воды держался на зубах. Вспомнилось, как перед войной мы приходили в жаркие дни с цинковыми ведрами на родник и таскали воду на зеленый базар, где изморенная зноем толпа расхватывала ее у нас. Я согласился бы даже никогда больше не встретиться с Алей, лишь бы вернулось для нас счастливое довоенное время.
Понурый побрел я домой. Меня догнал Костя.
— Ну, как, герой, загнал пайку?
— И да и нет.
— Загадки загадываешь?
Я ничего не утаил от друга. Он сказал, что мне повезло, потому что «любовь, чем бы она ни закончилась, всегда счастье». Но спросил:
— Не сочинил ли ты, парнище, эту историю? Нет? Так найдем мы ее, Серега, Алю Демкину. Только вот я удивлен твоим непостоянством.
— Наверно, я и вправду легкомысленный. Мне правилась Валя Соболевская, а я на других девчонок заглядывался. Тебе хорошо...
— Ты знаешь, кому хорошо, а кому плохо? Вот как!
— Пойми: я завидую тебе.
— Не может быть!
— Еще как может быть!
Глава тринадцатая
Через несколько дней Костя Кукурузин объявил, что разыскал Алю Демкину: она живет на Пятом участке. Костя предложил: на Пятый участок идем вместе, в барак я вхожу один, дежурная вызывает Алю, и я говорю удивленной девушке, что привез из Лебедянки посылку от ее родителей: ведро картошки, бидончик капусты и кусочек сала (Костя обещал отрезать от полученного по аттестату). Аля приглашает в комнату, я отказываюсь: «У крыльца ожидает товарищ», — она просит и товарища зайти. В разговоре, как бы между прочим, Костя заметит, что я — душевный, умный паренек, с большим будущим. Аля влюбится в меня, если не влюбилась на базаре.
Мы выпрыгнули из трамвая на остановке «Заводоуправление». Пересекли шоссе и пошли вверх по мостовой. Несся дым из труб аглофабрики. Его пригнетало ветром, падающим с вершин Железного хребта. Дым никнул к земле. Бараки сверкали стеклами из его прожелти.
В сенях Алиного барака я отдышался, перекинул мешок с плеча на плечо, — перешагнул двугорбый, так он был сточен подошвами, порог.
Девушка, мывшая в коридоре пол перед той комнатой, на двери которой крестом лежала тень- оконной рамы, резко разогнулась.
— Шлендрают тут! — запальчиво произнесла она, сердясь, что я застал ее в неловкой позе. — Прибрать как следует не дадут.
— Извините.
— Извиняться вы мастера.
— Если вас кто обидел, не все виноваты. Не скажете, где Аля Демкина проживает?
— Черти ее с маслом слопали.
— Хватит злиться. Я ей гостинцы привез.
— От родителей?
— Ага.
— Когда из Лебедянки?
— Сегодня утром.
— Плохо...
— Почему?
— Скрылась в понедельник.
— Как скрылась?
— Просто. Села, наверно, на попутную подводу и уехала. Дом у них справный, тосковала она по деревне. Нет, скорей на фронт подалась. Все заявления писала в военкомат. Отказы приходили. Вот, пожалуй, и подалась туда самовольно.
Я был оглушен. Во мне никогда еще не сшибалось за какую-то долю минуты столько противоположных, притом безысходных чувств.
Когда девушка накинулась на меня: «Шлендрают тут...» — я не оскорбился. Я ждал: через мгновение в коридор выйдет Аля. Неприветливость девушки я превращал поэтому в шутку и даже свой вопрос: «Как скрылась?» — задал еще без тревоги. Потом я взглянул ей в глаза и понял, как все это серьезно. Что же делать? Куда Але деться? Может быть, я съезжу к ней и упрошу ее вернуться в город?
Я машинально вошел в комнату. Слышал, что девушка легонько затворила за мною дверь и что в коридоре раздался шлепок — упала мокрая тряпка на пол. Я не обратил внимания на убранство комнаты, хотя впервые очутился в девичьем общежитии.
Внезапно я так устал, как будто целые сутки тащил тяжелую ношу.
Незнакомка усадила меня на табуретку.
— Скорей бы уж она кончилась.
Ее вздох был печальным, как у человека, вдосталь хлебнувшего горя. Люди привычно говорили о войне: «Скорей бы уж она кончилась». Я слышал это множество раз, но еще никогда в этих словах не разверзалась для меня их всеохватная трагическая глубина и великая жажда победы.
— Расстроился?
Девушка шевелилась за ситцевой занавеской, поредевшей от стирки и линьки. Она переодевалась. Было видно, как она натягивала рубашку, поверх рубашки надела красное платье.
Я не был ни смущен, ни взволнован тем, что она переодевается, просвечивая сквозь занавеску. Меня защищало от ее наготы гнетущее настроение. К тому же я безотцовщина, на моих глазах мылись и одевались то мать, то бабушка (баня была в другом конце города).
— Вы с Алей давно знакомы?
Она спросила это еще из угла и вышла из-за ситца, как артистка из-за театрального занавеса. В коридоре, моющая пол в драной кофте и сшитой из ветхого байкового одеяла юбке, она выглядела лет на двадцать пять. Теперь я понял, что она если и старше меня, то всего года на два, на три.
— Я говорю: долго были знакомы?
— Нет.
— А сколь?
— Минут пятнадцать.
Она так рассмеялась, держась за сетку второго коечного этажа, что все железное кроватное сооружение, сварное в местах, где соединялись ножки со спинками, пошатывалось.
— И так переживаешь? А, ты влюбчивый! В Алю наповал влюбляются. Будь я парнем, женилась бы на ней. Погоди, что-то она мне три дня назад говорила. Славненький ремесленник продал ей хлеб, потом отдал деньги и убежал. Не ты?
— Я.
— Вот здорово! Я сама влюбчивая.
— Только про то и рассказала, что убежал?
— Гляди-кась ты! Все ему тайны вынь за положь. Ресницы у тебя и в самом деле длинные — вот бы мне! Алька так и сказала: «Махнул ресницами и кинулся в народ».
— Так и сказала?
— Стой, стой... Ага! В Лебедянке ты не был. Она тебе понравилась. Что потеряла свои карточки, она тебе сказала. Ты и допетрил под видом гостинцев принести кое-что...
— Правильно.
— Меня не проведешь!
Вдруг я вспомнил, что Костя остался на улице, выбежал из барака и увидел, как он, обволакиваемый аглофабричным чадом, уходит по мостовой. Я крикнул. Он оглянулся. Пятясь по обочине шоссе, вскинул сплетенные в единый кулак руки и потряс ими, давая понять, что выполнил свою роль, что уходит, радуясь за меня и желая счастья.
Я чуть было не ринулся догонять друга, но эта девчонка, которую я даже не знал, как зовут, припустила за мной по холоду в одном платьице и, тревожась, что я не останусь, приговаривала:
— Идем. Хорошо будет.
От этого обещания я внезапно задохнулся.
— Замерзла.
Она сказала это глухо-глухо, как будто и у нее перехватило дыхание. Мы побежали.
— Какие же гостинцы ты привез из Лебедянки? — засмеялась она, войдя в комнату.
Я скинул шинель и фуражку и стоял перед девушкой, расправляя репсовую гимнастерку.
— Шпику привез.
— Молодец!
— Бидончик капусты.
— Эх, закатать бы сейчас вареники с капустой да макать в подсолнечное масло. Из Лебедянки подсолнечного масла не передали?
— Неурожай, наверно, был на подсолнухи.
— Пожалуй, горевать не будем. Потушим капусту. На свином сале тоже вкусно.
— Еще картошки передали.
— Лучше я картошку поджарю. Славно поужинаем. У меня кое-что припрятано...
Она достала из тумбочки бутылку темной лиловой влаги.
— Недавно отцов брат заезжал, смородиновой оставил. Я за тобой бегала, нахолодала. Чтоб не заболеть, выпью. И ты за компанию.
— Можно, — сказал я.
Прежде чем приняться за картошку, она постояла, запрокинув голову. Должно быть, приятно было спиртовое жжение в груди.
— Не зря ведь я обещала: «Хорошо будет!»
— Да.
— Меня Лелькой зовут.
Я ел бабушкину капусту и смотрел на Лельку. Татарскую тонкую смуглость ее лица накалило румянцем. Она не глядела на меня, но чувствовала — я это знал, — что я смотрю на нее.
Чтобы успокоиться, я подошел к окну, уперся лбом в стекло. Но и в нем не было спасительной остуды.
Позади раздался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Наверно, возвращается после смены одна из обитательниц комнаты? Я даже обрадовался этому. Ждал, не оборачиваясь.
Но почему тишина?
Я представил себе, что пришедшая и Лелька разговаривают между собой глазами. Та спрашивает, кто я, — эта отвечает. Не утерпел. Оглянулся. Возле Лельки никого не было. В замочной скважине торчал ключ, вставленный изнутри. Кровь забилась в висках. И теперь уже не голову, а всего меня охватило зноем.
