Татьяна Феофановна лузгала тыквенные семечки. Покачивалась: щедро угостил сынок!
— Колдун, ох и лепеху я отхватил...
— Покажь.
Тимур сбросил с плеча мешок, но залезть туда не успел: вырвала мать.
— Что ты, что ты, сынок?
— Не трусь. Ну, ладно. Идем к нам. Колдун, и ты, Серега, хочешь, дак тоже... Старые счеты из сердца вон.
В комнате он выхватил из мешка бостоновую темно-синюю тройку. Не снимая сапог, надел брюки, осмотрел штанины.
— Как юбки. Клинья не надо вставлять.
Брюки были широки в поясе, и, как языку в колоколе, слишком просторно было туловищу Тимура в пиджаке и жилете, застегнутых на все пуговицы.
— Личит? — спросил он хвастливо.
Мы понимали, что Тимуру нравится костюм и что скажи мы «велик», рассердится и сам Тимур, и особенно Татьяна Феофановна, с умилением уставившаяся на сына.
— Личит! — ответили мы.
Тимур, прищелкнув пальцами, топнул, ударил ладонью по подошве, запел, похлопывая себя по груди:
Если малый при правилке,Значит, малый при боках.Если малый при шкаренках,Значит, малый в прохарях[3].
Расхотелось мне играть с Тимуром: высажу его — и потонет его радость в перышной неудаче. Но мне вспомнилась «аферистка», одетая в заношенное Сонино пальто, шулерская безжалостность Тимура — и это решило все.
— В очкаря бы срезаться, — мечтательно сказал Тимур.
Мы не хотели играть в очко. Он погрустнел и, когда Татьяна Феофановна попросила его нарубить мяса для пельменей, вспылил:
— Деньги добудь да еще жратву готовь! Вас три бабы, сами сготовите. Скукотища! Что будем делать, ребя? Девчонок, что ль, пойдем тискать?
— Бессовестный. Совсем уж спятил, — укорила брата строгая Соня.
— А что делать?
— Сыграем в перья.
— Ты ж поклялся: ни во что...
— Передумал.
— Много ль их у тебя?
— Целый воз.
Я щелкнул сквозь карман по жестянке. Он пощупал жестянку, взвесил ее на пальце, прикинул, сколько в ней может быть перьев.
Стол был занят: Татьяна Феофановна рубила в лиственничном корытце говядину. Соня месила тесто. Как-то откровенничая со мной, она сказала, что живет без надежд, а сейчас по тому, как она вскидывала глаза к потолку, легко было понять, что вся она где-то там, в надеждах, в небесах, покамест достижимых только мысленно. Я сам иногда ж и в у в послевоенном мире, который представляется отсюда, из сегодня, как земля после ливня: теплой, жмурящейся озерами, уставленной радугами.
Мы приткнули табуретку к табуретке, встали перед ними на колени. У Тимура было больше перьев, чем у меня — целая бонбоньерка из-под лимонных долек. Не только я, но даже он волновался: кому из нас выпадет счастье бить первым?
В одном из своих кулаков Толька зажал пуговицу. Выберет Тимур кулак с пуговицей — ему начинать, выберет без пуговицы — мне.
Повезло, как всегда, Тимуру. Есть же счастливчики! Я не на шутку испугался. Вдруг да Тимур выбьет сразу все мои перышки? Запросто выбьет! Я, случалось, подряд по тысяче перьев выбивал. Ему по тысяче не приходилось, но по стольку, сколько у меня сейчас, он выигрывал за кон.
Я поставил маленького «верблюда». Кончиком «союза» — это была его излюбленная бита — он ширкнул по спинке перышка, и оно опрокинулось навзничь. Он чуть-чуть задел тонкую шейку «верблюда», и тот мгновенно оказался в прежнем положении. Я поставил большого «верблюда», его постигла участь маленького. Я знал: если противник приноровится выбивать перья одного типа, разнообразь их. Я обычно так и поступал, но сегодня одолело меня упрямство, и я кидал под биту Тимура «верблюда» за «верблюдом», пока не проиграл весь «караван».
Я начал ставить «восемьдесят шестые», перемежая их «пионерами» и «рондо». Кисть Тимуровой руки действовала, как автомат: движение вправо, движение к груди — и перо, которое только что было моим, пришвартовывалось к борту его бонбоньерки.
Колдунов восхищенно чмокал губищами:
— Ч-черт! Вот щелкает!
У меня внутри, где-то там, где, по утверждениям бабушки, находится душа, возник озноб. И хотя спирало дыхание, я не решался кхекнуть: еще обнаружу перед Тимуром ужас, который занимается во мне... Скоро очередь дошла и до «союзов» — больших и маленьких, с шишечками и без шишечек. Я старался убедить себя в том, что крах еще далек и моя игровая мощь велика.
Я называл маленькие «союзы» крейсерами, большие — линкорами; и вот с каменным видом я наблюдал, как мои «корабли» уплывали к Тимуру.
Теперь я все злей верил в то, что остатки моих «эскадр» будут спасены «торпедными катерами» — крошечными чертежными перьями. Слишком трудно выиграть эти перышки: они переворачиваются лишь тогда, когда прикасаешься к ним кончиком биты, как волоском.
Я пустил к руке Тимура звено «торпедных катеров», а через мгновение торжествовал: он не смог поразить ни одного из них.
Готовлюсь бить. Уголком пиджачной полы протираю «восемьдесят шестое», потом тщательно осматриваю его: не осталось ли где- ворсинка. Проклятые ворсинки, они лишают точности удар!
В голове колоколом звучит: «Пирл-Харбор, Пирл-Харбор». Без радио и без склонности к чтению взрослой газеты (другой мать не выписывала; в первые школьные годы я хотя и редко, однако с интересом читал газету «Железнодольский пионер», но ее почему-то закрыли) я все-таки знал о разгроме американского флота в Пирл-Харборе. Этот разгром, наверно, потому ужаснул меня, а также запомнился, что напоминал своей невообразимой катастрофичностью Цусиму. И вот Пирл-Харбор отозвался во мне.
Нет, явно на стороне Тимура какие-то магические силы: я не выиграл даже «рондо», широкоспинное «рондо», кривоносое «рондо», то самое «рондо», прорезь в котором походит на полумесяц и которое я всегда выбивал во время тренировок!
Три чертежных пера тоже уплыли к Тимуру. Я собрался швырнуть ему жестянку с остатками перьев, решив, что и эти он выбьет запросто, как и те, что я ставил раньше, но четвертое чертежное только вздыбило носик от скользящего прикосновения Тимуровой биты.
Он опять поставил «рондо». Я выиграл и почувствовал в своих пальцах, дубоватых и медлительных, как после сна, проворство и летучую точность.
Тимур еле успевал подкатывать перья под мою биту. Я выбивал и мерцающих белых никелем «верблюдов», и «лягушек», и «восемьдесят шестые», покрытые бронзой, и перья от самописок, и чертежных лилипутов, и плакатных великанов.
Он ставил, я выигрывал. Когда бонбоньерка заметно опустела, я потерял счет выбитым перьям.
Шумихины замерли, встревоженно следя за моей битой.
Татьяна Феофановна перестала тяпать мясо, Соня — раскатывать тесто, Дашутка — теребить козий пух.
Колдунов теперь нахваливал меня:
— Р-р-разбойник, гр-р-ромит без лишних р-разговоров!
В конце концов у меня одеревенели пальцы от держания биты, и я не сумел перевернуть со спинки на салазки порыжелое от ржавчины «рондо». Хотя от великих перьевых запасов Тимура осталось всего ничего, я обозлился на себя: второй раз сорвался на самом легком для выигрывания перышке.
Но и Тимур даже не опрокинул большого «верблюда» с шишечкой — едва вскинувшись, этот «верблюд» щелкнулся на табуреточное сиденье, покрытое алой масляной краской.
— Перебиваю, — угрожающе сказал он.
— С кола сорвался?
— Двинул табуретку и еще хлюздит. Да ведь, Толька? Я должен перебить?
— Он не двигал табуретку.
— Чего ты еще! Он подтолкнул. Не видел — заткнись.
Я ссыпал перья в свою форменную фуражку. Они цокали о лаковый козырек и барабанили по натянутому стальным кольцом днищу тульи. Кто-кто, а я-то знаю повадки проигрывающего Тимура. Он испугался, что я уйду, и замолчал.
— Ну, ладно. Но точно: он двинул табуретку.
Я выбил перья, оставшиеся в бонбоньерке. Тимур слазил под кровать, где были спрятаны деньги, купил у меня перьев на пятьсот рублей. Я продолжал бить и отыграл эти перья. И снова ему пришлось раскошеливаться.
— Вот видишь, Сергей, какой ты нехороший, — обиженно проговорила Татьяна Феофановна, наблюдая за руками сына, растасовывающего пачку бумажных денег. — Толкнул табуретку и сам же захлюздил.
— Не защищайте, тетя Таня. Вы к нам спиной стояли. Не видели.
— Что ж спиной? Наш Тимур зря не скажет. Честней его в бараке, считай, никого нет.
— Тетя Таня, давайте не будем рассуждать про честность. У нас игра. Вы мешаете.
— По-твоему, я бесчестный? — взъерепенился Тимур. — Отвечай, сучье вымя, покуда мордоворот не произвел.
— Честный. Такой честный — дальше некуда.
— То-то. Смотри, чуть что — в лоб зафинтилю.
— Заслужу — ударишь. Ты заслужишь — я зафинтилю.
— Говорун нашелся. На гро́ши. Точно. Не проверяй.
