Когда Джейк посетил меня ранним вечером 22 июня, я немедленно попросил у него прощения за любые поступки в прошлом, которые могли причинить ему боль. Так выпало, что у меня был первый день «Недели старого Люка Райнхарта до дня Д» — роль, которую я нашел очень сложной. Я сказал ему, что, по всем общепринятым нормам, то, что я сделал, соблазнив его жену, было непростительно, но надеюсь, он понимает философские цели, которые я преследую, слушаясь Жребия.
— Ладно, Люк, — сказал он, сидя на стуле напротив моей кровати перед окном с красивой решеткой, выходящим на стену. — Но ты странный, должен признать. Крепкий орешек, так сказать. — Он достал маленький блокнот и ручку. — Хочу узнать побольше об этой твоей «дайс-жизни».
— Ты уверен, Джейк, — сказал я, — что у тебя нет… ну, нет обиды на какие-то мои поступки, которыми я мог тебя предать, солгать тебе или унизить тебя?
— Ты не можешь меня унизить, Люк; разум человеческий должен быть выше эмоций. — Он смотрел в свой блокнот и писал. — Расскажи мне о Человеке Жребия.
Сидя в кровати, я удобно откинулся на четыре подушки, которые сложил в кучу за собой, и приготовился рассказать Джейку все, что я знал сам.
— Это правда удивительно, Джейк. Я увидел в себе эмоции, о существовании которых никогда не подозревал. — Я помолчал. — Думаю, я натолкнулся на что-то важное, что-то, что психотерапия ищет столетиями. Арлин сказала тебе, что у меня есть маленькая группа учеников дайс-терапии. Есть и другие доктора, которые тоже пробуют этим заниматься. Ладно, лучше я расскажу тебе всю теорию и историю…
— Я должен аплодировать?
Где-то за полчаса я с большим достоинством, похвалами и подробностями резюмировал теорию и практику Человека Жребия. Мне казалось, многое из того, что я должен был сказать, было весьма забавным, но Джейк ни разу не улыбнулся — разве что профессионально, чтобы придать мне уверенности продолжать.
Наконец я подвел итог:
— И потому все мои странности, непоследовательности, абсурдные поступки и срывы последнего года были логическим следствием высоко оригинального, но также и высоко рационального подхода к жизни, свободе и стремлению к счастью.
Наступила тишина.
— Я отдаю себе отчет, что, создавая теорию Жребия, я делал вещи, которые причиняли страдания другим, равно как и мне самому, но поскольку всё это было необходимо, чтобы привести меня в мое нынешнее духовное состояние, это можно оправдать.
Опять повисла тишина, пока Джейк наконец не поднял голову.
— Ну? — спросил я. Скрестив руки на груди, я с невероятным напряжением ждал оценку Джейка, оценку моей теории и моей жизни.
— И? — сказал он.
— И? — ответил я. — Почему бы и нет? Я… разве я не развиваю грань человека, который слишком долго находился в плену личности?
— Ты только что в мельчайших подробностях описал мне классические симптомы шизофрении: множественные «я», отчужденность, эйфория — депрессия… Прикажешь мне аплодировать?
— Но шизофреник становится расщепленным и множественным против своей воли; он страстно желает единства. Я сознательно развил шизофрению.
— Ты показываешь полную неспособность устанавливать личный контакт с кем бы то ни было.
— Но если Жребий скажет мне это сделать, я смогу.
— Если это можно включить и выключить, это ненормальная человеческая связь. — Он смотрел на меня спокойно и без выражения, тогда как я начинал волноваться.
— Да откуда ты знаешь, что нормальная, не поддающаяся контролю человеческая связь предпочтительней, чем моя, которую можно включить-выключить по заказу?
Он не ответил. Помолчав, он сказал:
— Это Жребий велел тебе рассказать мне?
— Он велел это Арлин.
— И он велел вам обоим вставить некоторую ложь?
— Нет, это был наш личный вклад.
— Жребий губит твою карьеру.
— Полагаю, что да.
— Он разрушил твой брак.
— Естественно.
— Из-за него ни я, ни кто другой впредь не сможет верить в то, что ты говоришь или делаешь.
— Верно.
— Из-за него всё, что бы ты ни начинал, по прихоти Жребия может быть прекращено как раз в момент осуществления.
— Да.
— Включая исследования Человека Жребия.
— Ах, Джейк, ты отлично всё понимаешь.
— Думаю, да.
— Почему бы тебе тоже не попробовать? — тепло спросил я.
— Это возможно.
— Мы могли бы стать Динамичным Дайс-дуэтом, неся мечты и разрушение миру современного человека, замученного шаблонами.
— Да, это интересно.
— Из всех, кого я знаю, ты практически единственный, кто достаточно умен, чтобы понять, что же на самом деле такое Человек Жребия.
— Думаю, да.
— Ну?
— Я должен обдумать это, Люк. Это серьезный шаг.
— Конечно, я понимаю.
— Это, должно быть, из-за Эдипова комплекса; твой чертов отец.
— Шш… что?
— Те времена, когда вы были втроем и твоя мать…
— Джейк! О чем ты? — громко и с раздражением спросил я. — Я только что раскрыл тебе новую, самую творческую систему жизни в истории человека, а ты заводишь эту старую фрейдистскую шарманку.
— А? О, прости, — сказал он, улыбаясь профессиональной улыбкой. — Продолжай.
Но я смеялся, и боюсь, что горько.
— Нет, пустяки. Я сегодня устал от разговоров, — сказал я.
Джейк наклонился вперед и пристально посмотрел на меня.
— Я вылечу тебя, — сказал он. Я запихну тебя назад в старого Люка, или меня зовут не Джейк Экштейн. Не переживай.
Я вздохнул — мне стало грустно.
— Ага, — сказал я вяло. — Не буду.
45
Люк Райнхарт до дня Д, созданный Жребием на неделю с 22 июня, оказался таким заурядным, таким рациональным, таким честолюбивым и проявляющим такой интерес к психологии, что доктора Экштейн и Манн решили рискнуть и разрешить мне защищать себя на собрании исполнительного комитета Нью-йоркской психоаналитической ассоциации 30 июня. Пусть Джейк еще и не совсем убедился в правильности моей теории, но все больше увлекался некоторыми упражнениями с игральными кубиками, с которыми его знакомила Арлин, и хотел быть великодушным. Доктор Манн, ничего не ведавший о радикальной природе моей дайс-жизни, имел смутную надежду, что рациональный, заурядный, честолюбивый человек, с которым он разговаривал на неделе, начавшейся с 22 июня, никуда не исчезнет и тридцатого числа. Исполнительный комитет согласился на мое присутствие, поскольку им не удалось найти в своем уставе ничего, что бы его запрещало.
Обвинения против меня были просты — мои теории и моя практика дайс-терапии были некомпетентными, нелепыми, неэтичными и не имели «медицинской ценности в длительной перспективе». Следовательно, необходимо исключить меня из Нью-йоркской психоаналитической ассоциации и направить президенту Американской медицинской ассоциации письмо, убеждающее запретить мне медицинскую практику на всей территории Соединенных Штатов и Канады (южную часть полушария сочли не подлежащей спасению). Я с нетерпением ожидал собрания как приятного перерыва в моем заключении в клинике Колба.
Затем произошла одна из тех несчастливых случайностей, которые портят даже самую упорядоченную дайс-жизнъ: я по рассеянности предложил Жребию глупый вариант, а Жребий его выбрал. Обдумывая, что делать с обвинением Психоаналитической ассоциации, которое тому, что осталось от моей личности, было безразлично, прежний Люк Райнхарт, которым я был на той неделе, придумал как один из вариантов, что, если комитет проголосует за мое исключение, я на один год прекращу дайс-терапию и дайс-жизнъ. Я весело бросил кубик на больничную кровать — и веселье тотчас улетучилось: Жребий выбрал именно этот вариант.
Одно было несомненно — если что-либо вообще может быть несомненным в этой вселенной под диктатом Жребия — это то, что исполнительный комитет сочтет меня виновным. Ни от одного из пяти членов комитета не стоило ожидать сочувствия. Доктор Вайнбургер, председатель, был честолюбивым, успешным, заурядным гением, который ненавидел всё, что отнимало время от его деятельности, направленной на обретение славы, в его Институте по изучению проблем ипохондрии умирающих.
Он никогда не слышал обо мне до нашей короткой встречи на вечеринке в честь Крума, и было ясно, что надеялся никогда больше обо мне не услышать.
Старый доктор Кобблстоун был порядочным, рациональным, непредвзятым и справедливым человеком, и поэтому он, естественно, будет голосовать против меня. Доктор Манн пытался убедить членов комитета заставить меня уйти из Ассоциации незаметно, но после неудачи, которую он потерпел в своих усилиях, естественно, будет голосовать за осуждение всего, к чему питал отвращение. То есть — меня.
