что больше некому, а потом будет поздно. И мы делаем это не ради славы – пропади они пропадом, эти легенды и сказки. Мы сражаемся ради тех, кто живет и будет жить. Ради тех, кого уже извел Сармат.
Хортим представлял себе тихий голос Хьялмы, вырастающий в хриплый рык: «За любое преступление нужно платить. Это закон, позволяющий Княжьим горам стоять, а свободным людям – жить свободно. Не прятаться. Не бояться. Не ждать налета, понимая, что не в силах себя защитить».
– Красиво, – задумчиво протянул Хортим. – А потом ты исчез на две недели?
– Да. Сразу же.
По мнению Хортима, это тоже было своего рода расчетом – утечь из виду, позволив переварить слова. И, вернувшись, проверить, в нужную ли сторону пошла мысль.
Хортим повел затекшими плечами и осторожно хрустнул шеей.
– Тебе не разрешают вставать?
– Я пробовал, – грустно отозвался он. – Но ноги не держали. Качало из стороны в сторону. Лекари настояли подождать еще немного. – Хортим встрепенулся. – Хотя, мне кажется, сейчас я вполне здоров.
Еще бы не выздороветь, если дел – тьма, а Хьялма вернулся.
– Голова болит?
– Нет. – Но Хьялма пристально на него взглянул, и Хортим исправился: – Немного.
Все равно ведь солгал.
Хьялма встал, вполсилы упершись Хортиму в плечо.
– Поправляйся, – произнес он. – Время поджимает, но необходимо здраво оценивать свои силы. Ты мне нужен с ясной головой, Хортим Горбович. Понял?
О да.
Конечно, он все понял.
* * *
Хьялма наказывал ему появляться на каждом военном совете. Вместе с Фасольдом и другими воеводами изучать карты и отмечать углем направления движения лагеря. Считать, довольно ли у них воды и пищи. Слушать княжьих доверенных: всех, умных и глупых, дряхлых и молодых, смелых и трусливых. Расчленять их речи, перебирать слова и выискивать здравую мысль. Подвергать сомнению все, что думает. Не поддаваться на ухищрения. Не рубить с плеча. Терпеть и сдерживаться – это необходимо, пока он учится.
Хьялма заставил его приблизиться к Бодибору Сольявичу и помогать тому с письмами, которые он посылал в Бычью Падь княгине и оставленному с ней советнику, – про нехватку катапульт и охраняемые обозы, идущие в лагерь. Наставлял проверять работу походных кузниц и наблюдать за починкой метательных орудий.
«Сармат считал, что руководить – это весело, – говорил Хьялма. – Как ты понимаешь, он не слишком умен».
И Хортим делал все, что от него ждали. Он впитывал знания и старался предположить, какая местность окажется удачной для боя и что предпримет Ярхо-предатель. Сколько сил еще соберет Сармат в тукерских станах и кого из доверенных Бодибора смогут подкупить, если дела станут плохи.
Хортим беседовал с князьями-соратниками Бодибора. Прощупывал, что они за люди, как много в действительности у них богатств. Он слушал, говорил и делал выводы. Упражнялся с мечом до седьмого пота, устраивал бои с Фасольдом, Архой или любым другим дружинником из Сокольей дюжины до тех пор, пока не валился с ног. Хортим не знал, становился ли он крепче или умнее, но надеялся, что выбрал верный путь.
Однажды он бился с Хьялмой – тот сказал, что это не помешает его человеческому телу. Хортим же на поединок вышел неохотно: все-таки Хьялма был болен и не хотелось, чтобы ему стало хуже. Но обошлось.
Выстоять против Хьялмы оказалось не намного легче, чем против Фасольда. Хьялма оставался сильным и ловким, и он легко предугадывал выпады Хортима, будто его намерения считывались, как с листа. После боя рубаху Хортима можно было хоть выжимать, голова кружилась, руки тряслись, но он неожиданно ощутил себя здоровым и непоколебимым.
– В битве делай все что хочешь, – говорил Хьялма, отводя меч. – Изворачивайся, кусайся, лягайся. Только не вздумай умирать. Тебе рано.
Хортиму казалось: раз Хьялма сказал, то само мироздание должно прислушаться. Хортиму рано умирать, ему нужно выиграть войну, отомстить за род, поднять Гурат-град из пепла. Значит, его не сгубят ни тукерские стрелы, ни топоры каменных воинов. И ни Сармат-змей, будь он проклят.
После одного из таких дней Хортим сидел в шатре Хьялмы.
Ночь выдалась на удивление холодной, хотя дело шло к маю. Поднявшийся ветер шелестел в травах: типчак, донник, степной шалфей. Хортим слышал завывание ветра и травяной шорох. Чувствовал запахи, которыми полнилась Пустошь, – от полыни до кустарникового миндаля.
– Как дома, – поделился Хортим. – Льдистые моря, северные фьорды и толща снега по пояс – пожалуй, это и славно, но не для меня. Как вспомню, так дрожь берет.
Хьялма негромко засмеялся.
Сейчас он казался Хортиму настолько родным, что в нем было сложно признать человека, который обещал скинуть его в ущелье за неподчинение приказам. Но каким бы Хьялма не выглядел благодушным, Хортим понимал, что не должен переходить черту. Ему точно не стоило возвращаться к тому разговору или позволять себе вольности.
Он перехватил взгляд Хьялмы, изучающий его лицо. Сегодня Хортим снял с щеки последний лоскуток, пропитанный мазью. Лекари, привыкшие иметь дело с боевыми ранами, были не щепетильны и уже давно сказали сделать это, но Хортим до последнего – по-детски – надеялся, что мазь чудом сгладит рубцы. Заживающие ожоги потеснили старые, спускающиеся от правой скулы и ниже, на тело через шею. Оплыл правый висок кусочек лба, сгорела часть брови. Кожа на подбородке и левой щеке, перечерченной шрамом, стала сморщенной, будто старческой. Был слегка задет рот.
Все же Хортим предпочитал думать, что и новые ожоги оставил Сармат.
– Отец рассказывал, что некоторые тукерские ханы носят личины, – грустно улыбнулся Хортим. – Кожаные. Медные. Бронзовые. И никогда не снимают, чтобы никто не видел их лиц – говорят, неизвестность внушает страх. Думаю, это хорошая мысль.
Хьялма сощурился.
– Тебя это тревожит?
Взглянув на себя несколько раз после битвы, Хортим начал избегать всего, что могло бы отразить его лицо – спокойной водной глади или начищенного оружия.
– Немного, – признался он. – Я знаю, что не должно. Есть дела поважнее, да и я уже давно хожу со шрамами. Мне не стоит трястись из-за очередной покореженной кожи, но… – Он стиснул пальцы. – Не знаю, как объяснить. Пускай. Это пройдет.
– Шрамы не помешают тебе стать хорошим князем, – заметил Хьялма. – Как мне не помешала болезнь. Кожа – это всего лишь кожа. Тело – лишь тело. Ты еще молод, Хортим Горбович. Объяснимо, что тебя беспокоит, как тебя видят.
Тут Хортим, сам от себя такого не ожидая, начал говорить о болезненном, вечно кровоточащем внутри.
О том, что его учили, каким должен быть князь: внушительным, статным, располагающим к себе. Был бы он таким, его бы не испортили никакие ожоги. Но Хортим не внушителен и не статен, хотя многие князья его возраста выглядели подобно, и были увенчаны
