После Кенигсберга, где он получил третье ранение, на сей раз в голову, он вернулся к Жене. И все было прекрасно. Он помнит, как сказал: "Капитан запаса Виктор Петрович Олягин прибыл в ваше распоряжение". И как они целовались, и как жили трудно и счастливо. И было счастье победы. И так было много лет, и потом, когда родился сын, и они одурели от радости, что есть маленький человечек, созданный ими, и думали лишь об одном: как бы воспитать его, вывести в люди...
А потом - провал. Полный провал.
Виктор Петрович помнит, как, когда еще все было хорошо, они ездили в Пятигорск. Отдыхали, лечились. Ходили на Машук, где убили Лермонтова. И там, в Пятигорске, видели трамвай странного маршрута. Вокзал - Провал.
Да, вот и у него - провал. Война - провал. Счастье - провал. Семья провал...
А здесь, в больнице, или в доме инвалидов Отечественной войны - этот дом по-разному называют, - он давно живет. И его величают "профессором". Те, кто, как и он, находится долго. Есть болезни и хуже, чем у него... И ранения пострашней!
"Профессор" он только потому, что у него седые волосы. Седые в сорок восемь лет. Когда война кончилась, в сорок пятом, у него не было седых волос. Тогда сколько же ему было: двадцать четыре? Но было и ранение, которое еще не давало о себе знать. А когда у них с Женей родился сын, он точно помнит: ему было тридцать шесть. И тоже не было седых волос. Но поседел он здесь. Не сразу, а потом - от безделья, когда еще был в норме. А сейчас он давно уже...
Женя и сын приходят сюда вот уже многие годы. Приносят сигареты. Другого ему не нужно.
Он все время думает о сыне, который, странно, вырос почти без него. Вот уже и усы у него появились над верхней губой, усы-пушок, и прав, конечно, доктор, когда говорит, что семья у него отличная. Мало ли что могло быть с другой за столько лет? А лет прошло - ни много ни мало тысяча. Но сейчас не об этом мысль. Есть Женя, есть сын. К ним надо вернуться. Выходят же другие, вот и доктор сейчас обещает. На этот раз все должно быть хорошо, все. Он даже не знает "их" - ужасное это слово для него! - своей квартиры, в которой он никогда не был...
Виктор Петрович взял лист бумаги, конверт, ручку и вышел в коридор, чтобы не беспокоить соседа. Он, сосед, увы, трудный пока. Заговорит, и все неразумно, нездраво. Конечно, и сам Виктор Петрович был когда-то таким, сейчас он прекрасно понимает это, но именно сейчас ему нужно сделать другое.
В коридоре, рядом с ординаторской, он пишет письмо домой:
Милые, родные мои! Ругаю вас страшно. Знаю, что сигареты,
которые вы мне вот уже многие годы привозите, даются вам нелегко.
Знаю, в частности, про грибы. Собираете, сами не едите и еще на
рынок носите, чтобы выручить какие-то несчастные рубли. Потому ругаю
и себя. Но поверьте, я исправлюсь. Доктора обещают мне выход в
жизнь. Пора! Сколько лет прошло! Хватит! Или я - капитан, или...
Конечно, капитан! Мы еще послужим! И я - не в отставке...
За окном - дымка. И если посмотреть на море, то над ним тоже дымка. Она поднялась над берегом, над морем и прибрежными соснами, и все равно над нею в ясном небе летали самолеты - транспортные, пассажирские и военные.
Доктор отошел от окна и сказал:
- И все-таки, друзья, я его выписываю. Вы скажете, неразумно. Нет, я уверен. И должен добавить, что случай с "профессором", как его называют, увы, не только коллеги по болезни, а и девочки наши из младшего персонала, - не уникальный. Виктор Петрович пробыл у нас двенадцать лет. Мы с вами что-то делали, и до нас делали. Но рядом была семья - жена и сын. Жена все годы - прядильщица. И сына вырастила, и любовь у него к отцу сохранила. Хотя и перебивались они с сыном... Но и про сигареты для Виктора Петровича никогда не забывали, даже когда у него... В общем, не пускал я их к нему... Думаю, что они сделали больше, чем мы...
ЯН-ВАНЫЧ
Мы не знакомы с ним ни домами, ни делами. Но мы - старые знакомые и даже друзья - по улице, по тротуару. Здесь мы встречаемся часто, когда я приезжаю в эти края и брожу туда-сюда, порой - просто так, когда работается, а подчас - в смятении, когда не знаешь, что делать. Но стоит увидеть Яна-Ваныча, и на душе становится спокойнее, и потом все ладится.
Ян-Ваныч подметает улицу и тротуар - триста метров вперед и триста назад, если нужно. Все должно быть чисто и аккуратно на его участке, но это трудно, конечно, порой очень трудно. Зимой, например, когда идет снег, пройдясь вперед, он обязательно вернется назад и еще раз смахнет успевший насыпать снежок. Или даже летом, когда мимо проходят дети и бросают конфетные бумажки, где не положено, приходится возвращаться назад. А бывают и сильный ветер, и буря на море, и ломают они ветки деревьев, срывают листья, и тогда - только следи. Раз выйдешь с метлой, и два, и три...
Я знаю Яна-Ваныча сто лет. Вернее, двадцать, как приезжаю сюда. И все он - тут. И все - при деле. Метет и метет своей березовой, приводит в порядок улицу.
Когда-то, теперь уже очень давно, когда мы познакомились и впервые разговорились, удивило меня имя его. Почему Ян-Ваныч? Ну, Ян - понятно, а тут еще и отчество Ваныч. Или уж Ян Яныч, поскольку Ян - это Иван, или Иван Иваныч.
- Ну, что вы! - сказал Ян-Ваныч. - Я почти русский, а кроме того русские... Я, например, всегда...
И он сказал всякие хорошие слова о русских, и что-то еще, и я был благодарен ему.
Потому тогда, шутя правда, я ответил Яну-Ванычу:
- Знаете, русский - не генеральское звание, хотя и генералы, и солдаты бывают разные...
- Нет, не говорите! Русские - это...
Громкие слова - всегда громкие, но иногда и они, если искренни, превращаются в душевные.
Ян-Ваныч говорил душевно.
И мы подружились.
И сколько раз ни приезжал я - летом, зимою, весною, - всегда встречал Яна-Ваныча на его посту - триста метров вперед и триста назад, если нужно.
Стоим, говорим.
Я про деревья спрашиваю, в которых мало понимаю.
Он объясняет мне.
Проходят мимо дети:
- Здравствуйте, дедушка Ян!
- Ян-Ваныч, здравствуйте!
Каждый на своем языке приветствует Яна-Ваныча, и Ян-Ваныч, кажется, знает всех детей в округе, каждого по имени, и отвечает им - каждому на его языке.
Он не дедушка, поскольку почти ровесник мой. Ну на пять лет старше. Только войну мы вместе прошли. Ян-Ваныч говорил мне, что и он все четыре года на войне был.
Ян-Ваныч - добрый и, еще скажу, какой-то удивительно интеллигентный, душевный. Все знает, все понимает, и детей любит, и...
Две белочки бегали по стволам деревьев, а потом по изгороди и вдруг бросились на асфальт мостовой.
- Ой, как бы не под машину, - сказал Ян-Ваныч. - Глупенькие!
Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая - с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.
- Вернутся, - сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: - Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо... Живое! Пока живое!
Природу любит Ян-Ваныч. Вот и белочек этих, и деревья, и все, хотя природа не балует его - дворника. Так я понимаю. Для дворника лучше устойчивое лето, устойчивая зима, приличные весна и осень.
А природа, увы, барахлит, и вот - осень и листва, опадающая листва...
Листья, листья, листья. Какие они, оказывается, разные.
- Это липа, - говорит мне Ян-Ваныч, - а это тополь.
Он поднимает из кучи листьев один лист за другим и объясняет, почему этот лист такой, а этот - другой.
- Это дуб...
- Это клен...
- Это акация...
- Это - наша русская! - береза... зелененькая совсем!
Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки - слева и справа от нас, впереди и совсем в удалении, и за спинами нашими - борются, как Ян-Ваныч, с этими листьями утром, днем и вечером, метут их березовыми метлами, крепкими, как сама береза. Это все, видно, друзья Яна-Ваныча, они такие же дворники или дети дворников, и теперь у некоторых из них по запоздалой разумной моде оранжевые и оранжево-серебристые жилеты, чтобы не задела их случаем проезжая машина.
- А вы, Ян-Ваныч, - спрашиваю я, - почему без такого жилета?
- Зачем? Я же не белочка. Дорогу неразумно не перебегу, - отвечает он.
И опять - о листьях.
Двадцатый год приезжаю я на эту землю, вижу все - что меняется к лучшему и что пока неразумно, - но такого листопада я еще не видел.
Я радуюсь и жалею Яна-Ваныча.
- А я все люблю, - говорит он. - Вот и на пенсии, и деньги платят теперь хорошие. Жизнь!
- Неужто на пенсии?
- Положено, но вот, видите, работаю...
И вновь листья, море листвы. Листья клена, дуба, липы, ольхи, тополя, осины, березы, акации и каких-то безвестных кустарников, о которых я не успел расспросить Яна-Ваныча. Они летят и прилипают к мокрому асфальту. А машины, мчащиеся мимо тротуара, старые и новые - удивительно сохранившиеся "Победы", и последней модели "Волги", "Москвичи", "Запорожцы", "Жигули", и инвалидные коляски под настоящий автомобиль, - вздымают эту листву с мостовой, и она вновь летит и ложится на тротуар - старая, молодая и юная, не дожившая свой короткий век.
