— Я должен вас арестовать?
— Дружище, — пробормотал Франц почти просящим голосом, — мне лично все равно, где я доживу до конца войны, но посмотри-ка на него. — Он кивнул на Грилле, который висел на его спине как манекен. Голова, руки и ноги бессильно свисали вниз.
— Но этот же уже не нуждается в вашем спасении, — не уступал полицейский.
— Только в том случае, если мы тут и дальше будем стоять и болтать вздор. Есть же в этом здании что-то похожее на лазарет, не так ли?
— Второй этаж, третья дверь направо. Но едва ли туда можно пройти!
— Уж с этим-то мы как-нибудь справимся, дружище! — Не дожидаясь приглашения, Франц с раненым на спине прошел мимо полицейского, вслед за ним проскользнул в ворота и Джонни.
Оба очутились в огромном помещении типа пещеры с очень высоким потолком. Лампы едва освещали пространство. Здесь стояло несколько военных и легковых машин. Между ними, прижавшись плечом к плечу или же спина к спине, находилось бесчисленное множество людей. Они сидели на своих скудных пожитках или же прямо на голом полу, некоторые из них расположились на машинах.
У Джонни перехватило дыхание от зловония, пота и человеческих испарений. Плакали дети. Он скользнул взглядом по их лицам, похожим на желто-серые маски, на которых отражалось одно отчаяние.
С большим трудом, помноженным на бесцеремонность, Францу удалось проложить себе дорогу. Люди неохотно ее уступали. Некоторые вообще не отодвигались в сторону, так что Франц и Джонни должны были попросту перешагивать через них. Вслед им неслись проклятия. Тем не менее они довольно скоро добрались до каменной лестницы, которая вела на верхние этажи. Направо и налево, как будто высеченные из скалы, расходились мрачные, похожие на штольни коридоры, а по бокам от них располагались голые, серые кабины. И куда бы Джонни ни взглянул, он видел везде одно и то же: головы женщин и детей, подростков и стариков, тесно прижавшихся друг к другу.
Мальчуган уже отставал от Франца на несколько метров. Он старался идти, хотя сильно устал. Когда проходили мимо туалета, его одурманило такое невыносимое зловоние, что он почувствовал страшную тошноту и закрыл глаза. Его зашатало из стороны в сторону.
— Сядь-ка лучше где-нибудь здесь! — прошипел на него кто-то и грубо толкнул в спину.
Джонни безнадежно смотрел вслед Францу, который со своей тяжелой ношей исчез за лестничной площадкой. В этот момент свет сначала начал мигать, а затем совсем погас. И несмотря на то, что вокруг него были сотни людей, Джонни вдруг почувствовал себя покинутым, словно он неожиданно оказался в мире призраков.
57
«Ночь сейчас или день?»
«Мамочка, я хочу пить!»
Джонни подводит итог.
«Ночь сейчас или день? Или опять ночь?» — Джонни этого не знал, а спрашивать никого не хотел. Он втиснулся между телами двух людей, которые сдавили его своей тяжестью. Он слышал их дыхание. Собственно говоря, это было не дыхание, а скорее всего какое-то странное сбивчивое пыхтенье и фырканье. И он сам, Джонни, начал пыхтеть и фыркать. Кто-то попытался было зажечь свечу. Но она не светила, а лишь безрадостно коптила.
— Ей нужен кислород. Если в воздухе недостаточно кислорода, свеча не горит, — разъяснил кто-то невыразительным голосом.
— «Для нас, людей, должно хватать кислорода, — раздумывал мальчик. — Но как надолго еще его хватит. Как заживо замурованные, как похороненные, торчат здесь люди».
— Мы сидим уже семь дней, — сказала женщина, сидевшая, по-видимому, совсем близко от Джонни.
— На третий день комендант бункера хотел нас всех выгнать на улицу. Выгоняли всех гражданских, но мы наотрез отказались.
— Почему, спрашивается, мы должны были освободить им бункер? — спросил кто-то в той же стороне.
— Говорят, это помещение предназначено для раненых. Лазаретов уже давно не хватает. Постоянно прибывали все новые и новые раненые, их уже набралось, должно быть, больше тысячи.
«Больше тысячи? Надо надеяться, Франц как-нибудь пробьется в лазарет. Бедный Грилле!» — думал Джонни.
— Но вы же не вышли?
— Нам не оставалось ничего другого. Был отдан приказ, но, когда вышли первые, как раз начался сильный артиллерийский обстрел. Принесли еще несколько раненых…
— Мы же попросту не пошли, — сообщил следующий голос. — А куда нам было идти? Наш дом уже четыре недели как разбомбили.
— Мы уже больше трех месяцев без крова над головой. С тех пор как русские стоят под Шнайдемюлем, а это случилось в январе, пришли эсэсовцы и выгнали нас из домов. И это в середине зимы. Многие замерзли, и прежде всего маленькие дети.
Джонни слушал все эти разговоры без особого интереса. Он мог легко представить себя на их месте. Среди тягучих и длинных разговоров он слышал приглушенные раскаты. Иногда ему казалось, что удар прошел через бетонированные стены.
«Воюют ли еще снаружи? А на Нойруппинерштрассе? Там уже мир? — мысленно спрашивал себя Джонни. — Сумасбродный Грилле, если бы он не делал глупостей, я бы не сидел теперь здесь».
— Я хочу пить, — захныкал в тишине чей-то ребенок.
— Мы должны подождать, малыш. Ты же недавно пил.
— Но я хочу пить, мамочка!
Задребезжала отвинчивающаяся крышка от бутылки, забулькала жидкость, наливаемая в чашку или кружку.
«Мамочка». Что за слово! Сейчас такое же непривычное, как «школа» или «апельсин». Что бы ты попросил, Джонни, если бы твоя мать была с тобой рядом?»
Мальчуган попытался представить себе свою мать, но это ему не удалось. Зато он вспомнил отца, представил его себе отчетливо: вот он в своей изношенной, черной от масла форме железнодорожника, вот в своем праздничном костюме. Но мама? Почему не она? Потому что она всегда была сдержанней, незаметней, не такая веселая, как отец? Джонни беспокоило, что он больше не может представить себе свою мать. Но ее волосы! У матери были гладкие, черные волосы, в которых уже попадались серебристые нити.
«Я должен все же с ней встретиться, — раздумывал он. — Происходящее вокруг должно когда-то кончиться!» Нет, он не хотел ничего рассказывать о себе: что он видел, слышал и пережил за прошедшие дни. Ни капельки из этого он не собирался забывать. Ни шалаша в зарослях камыша у реки, ни лагеря с повозками, ни санитарной машины. Длинный путь вдоль железнодорожного полотна — сейчас, когда он вспоминал об этом, — уже не казался ему таким трудным. Да и путешествие через охваченный боями город отнюдь не было увеселительной прогулкой. Забота о Нанни, встреча с хитрым Краке и сердечный прием у антифашистов в подвале — все это были события, которые сделали его сильнее, надежнее. Люди не только ненавидят фашизм, но и должны победить его. Теперь он понял это. Как понял и то, что после войны все будет иначе. Но этого нужно дождаться, сейчас же об этом пока только можно мечтать… Новый порядок, новая жизнь…
«Однако рано или поздно настанет мирное время, когда я наконец вернусь домой. Когда я выйду отсюда, я сразу же пойду на Кюстринерштрассе, но сначала я должен еще зайти на квартиру к фрау Шнайдебах и Нанни. К Марианне Клат. А потом с ней вместе мы пойдем к нашему сгоревшему дому. Каждый день, в полдень, мы будем приходить туда и будем ждать до тех пор, пока не придет моя и ее мама…»
58
Разговоры в бункере.
Джонни пробирается к выходу.
Над Джонни смеются советские солдаты.
Дышать становилось все труднее.
«Теперь уже, конечно, спичка не загорится», — подумал Джонни. Прошло еще несколько часов, в течение которых чей-нибудь ребенок просил чего-нибудь попить. Громовым раскатам снаружи, доносившимся сквозь метровые стены, казалось, не будет и конца, более того, они даже становились сильнее и сильнее. Чтобы почувствовать их, мальчику достаточно было только дотронуться рукой до холодного, сырого бетона.
— В прошлой войне, на Сомме, нас держали точно в таком же помещении три недели, — объяснял какой-то старик. — Все три недели нам французы носа не позволяли высунуть.
— Займут ли русские этот бункер?
Вдруг из монотонного шума явственно выделились какие-то хлопающие звуки, сначала отдельные — редкие, а потом все более частые.
— Они хотят с нами разделаться, — предположил кто-то астматическим голосом.
— Ерунда!
— Но разве вы не слышите?
Снова послышался громкий стук. Сильная тряска прошла как бы волной по стенам и полу.
— Даже самый большой осколок не в состоянии пробить эту крепость, — заметил старик.
— Крепость? Какая там еще крепость? — неуверенно спросил астматик.
— Разве вы не знаете, мой господин, что этот бункер признан настоящей крепостью?
— Но ведь все штатские!
— Мы — да, но над нами все помещения забиты военными.
