сердечных ранах. Сидя на скамейке, я внушаю себе, что вытесан из холодного, лишенного чувств камня. Проходящие мимо либо не замечают меня, либо чувствуют, что трогать не стоит: ноги передо мной мелькают, но никто не окликнет.
Нет, кто-то решился.
– Таннер!
Я испуганно поднимаю глаза. На середине лестничного пролета стоит Себастьян. Он неуверенно поднимается на ступеньку, потом еще на одну, а мимо несутся ученики, надеющиеся успеть на третий урок.
Себастьян тоже выглядит ужасно, на моей памяти такое впервые. Я вдруг ловлю себя на том, что в разгаре событий едва о нем думал. Рассказать ему об Осени? Вопреки вчерашним заявлениям, Себастьян здесь. Так значит, мы еще вместе?
– Что ты здесь делаешь?
Засунув руки в карманы худи, Себастьян поднимается ко мне и останавливается на верхней ступеньке.
– Я домой к тебе заходил.
– Меня там нет, – безучастно говорю я и удивляюсь бесстрастности собственного голоса. Статуя трескается медленнее, чем я ожидал. Или я впрямь из холодного, лишенного чувств камня.
– Ага, я так и понял, когда дверь открыл твой папа.
С моим папой Себастьян не пересекался с тех пор, как тот засек нас у меня в комнате. Похоже, Себастьян вспоминает о том же – по щекам у него растекается румянец.
– Ты общался с моим папой?
– Буквально минутку. Он был очень любезен. Сказал, что ты на учебе. – Он смотрит себе на ноги. – Не знаю, почему я сам не сообразил.
– А ты разве не должен быть на учебе?
– Да, наверное.
– Прогульщик! – Я пытаюсь улыбнуться, но по ощущениям выходит гримаса. – Получается, идеальный Себастьян не так уж идеален.
– Ну, мы оба знаем, что я не так уж идеален.
И как мне вести эту беседу? О чем у нас вообще речь?
– Зачем ты сюда пришел?
– Не хотел оставлять все на вчерашнем уровне.
От одного упоминания об этом у меня падает сердце.
– Ты о нашем расставании?
Перед мысленным взором возникает лицо Осени, вспоминается наше вчерашнее безумие, и подступает тошнота. Я впрямь боюсь, что меня вырвет, поэтому запрокидываю голову и глотаю воздух.
– Да, – тихо отвечает Себастьян. – Думаю, ужасно было сказать то, что ты сказал, и услышать от меня такой ответ.
Когда опускаю голову и смотрю на него, глаза застилают слезы. То, что я сказал? Почему бы не назвать вещи своими именами?
– Да, ужасно было сказать «я тебя люблю» и в ответ получить от ворот поворот.
На щеках у Себастьяна снова тот румянец – я чуть ли не воочию вижу, как счастлив он слышать три заветных слова. Детский сад, конечно, но почему он рад тому, что веревкой стягивает мне грудь, и с каждым признанием все сильнее? Несправедливо!
Себастьян сглатывает, у него опять дергается челюсть.
– Мне очень жаль.
Жаль? Так и подмывает выложить, что натворил – совершил двойное предательство! – только я ведь наверняка сорвусь. Пока мы разговариваем тихо, и никто нас не слышит. А если я разревусь? Любой наблюдающий догадается, о чем мы беседуем. К такому я не готов и, вопреки всему, хочу защитить и его.
Лицо Себастьяна дышит ангельским терпением, и я понимаю, каким прекрасным миссионером он станет. Такой внимательный, искренний и… невозмутимо отрешенный. Я заглядываю ему в глаза.
– Ты хоть раз представлял меня в своей жизни после этого семестра?
На миг Себастьян теряется. Это ясно, ведь «что дальше» всегда было абстрактным рассуждением. Нет, планы он, конечно же, строил – отправиться в промотур, потом на миссию, вернуться, закончить учебу, встретить милую девушку и следовать замыслу Бога – только я в тех планах не фигурировал. Ну, может, рано поутру или в темном закоулке его души, но чтобы серьезно – нет.
– Я вообще особо ничего не представлял, – осторожно начинает Себастьян. – Не знаю, как пройдет промотур: для меня это впервой. Не знаю, как пройдет отправка на миссию: для меня это впервой. И это для меня впервой. – Он тычет указательным пальцем в пространство между нами – жест получается обвиняющим, словно я что-то ему навязал.
– Знаешь, чего я не пойму? – Я веду ладонью себе по лицу. – Раз ты не собирался никому говорить и ничего серьезного не планировал, то зачем козырял мной перед своей семьей и церковью? Ты хотел, чтобы тебя разоблачили?
Во взгляде Себастьяна что-то мелькает, маски отрешенности как не бывало. Неужели такое не приходило ему в голову? Он беззвучно открывает и закрывает рот.
– Я… – начинает Себастьян, только легких ответов здесь нет, а универсальные пассажи из церковных справочников не пройдут.
– Ты говорил, что молился, молился, молился и услышал от Бога, что быть со мной не грех.
Себастьян отводит глаза и оглядывается, проверяя, не появились ли ненужные свидетели. Я сдерживаю досаду – он же сам за мной сюда притащился, черт подери! – и продолжаю:
– Но, получив откровение, ты хоть раз задумался о том, как это повлияет на твое будущее; о том, кто ты; о том, то значит быть геем?
– Я не…
– Да знаю я… Секу фишку! – рычу я. – Ты не гей. Но ты хоть раз заглядывал себе в душу, когда молился? Хоть раз пытался рассмотреть там крупицу своей самости? Или вместо этого ты упорно вымаливаешь у Господа позволение заглянуть и рассмотреть?
Себастьян молчит, и я бессильно опускаю плечи. Хочу просто уйти. Так и не поняв, зачем Себастьян разыскал меня. Налаживать отношения за двоих я не смогу. Себастьян решил со мной расстаться, и мне нужно его отпустить.
На скамейке я просидел не один час и вот наконец встаю. Кровь устремляется к ногам, голова кружится. Впрочем, хорошо, что я снова двигаюсь, что у меня снова есть цель – Осень.
Я собираюсь пройти мимо, но замираю, наклоняюсь к Себастьяну шепнуть пару слов и залипаю на его знакомый запах.
– Знаешь, парюсь я не из-за того, что ты разобьешь сердце мне. Я заранее знал, что это вполне реально, но все равно отдал его тебе. А вот собственное сердце разбивать не надо. Церковь занимает в нем немало места… Как думаешь, в ней найдется место для тебя?
Едва выбравшись из машины, я слышу музыку. Окна маленького двухэтажного дома Осени закрыты, но пульсирующий бас оглушительного дет-метала заставляет их дрожать. Значит, Осень больше не хандрит под одеялом, а слушает дет-метал.
Добрый знак.
Газоны я обычно стригу летом, но здесь мешкать нельзя: трава дикими пучками расползается вдоль тротуара. Так, к концу недели нужно привези сюда газонокосилку. Если Осень позволит мне. Если она станет со мной разговаривать.
Глубокий вдох – я звоню в дверь, понимая, что из-за музыки Осень вряд ли меня услышит. Никакого движения в доме
