объятий. Мои чувства родители понимают без слов.
Стремительно приближающийся выпускной и радует, и пугает. С одной стороны, Прово осточертел, с другой – вместе с выпускным близится срок сдачи романа, а пока мой единственный вариант – предложить Фуджите первые двадцать страниц, сказать, что остальное слишком личное, и надеяться на его понимание.
К разряду «пугает» относится и то, что мы с Осси сглупили, подав заявления в разные места. В итоге меня приняли в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Вашингтонский университет, Университет Тафтса и Тулейнский университет, а Осень – в Университет Юты, Йельский университет, Университет Райса, Северо-Западный университет и Университет штата Орегон. Осень будет учиться в Йеле, я – в Лос-Анджелесе.
Я проговариваю это снова и снова: «Осень в Йель, я – в Лос-Анджелес».
Дальше друг от друга просто невозможно. До отъезда еще несколько месяцев, а меня уже страшит боль расставания. Страх разъедает мне душу: кажется, оборвется не только географическая связь, а целая эпоха. Чушь собачья? Да, наверное. Вокруг окончания средней школы столько кипиша, а родители слушают и посмеиваются, будто мы еще совсем зеленые и знать ничего не знаем.
Пожалуй, они правы. Впрочем, я кое-что знаю.
Я знаю, что за последние две недели мои чувства к Себастьяну ничуть не ослабли. Я знаю, что роман, который я пишу, превратился в неприятность, в обузу. В нем ни души, ни развязки. Написать роман мне казалось легким, и теперь я понимаю, что это впрямь легко. Ну, в общем и целом. Взяться за написание романа может кто угодно. Закончить – вот в чем проблема.
Осень предлагает автозаменить имена и географические реалии, но я «успокаиваю» – однажды я так уже прокололся. «Танерн» тому свидетель. Осень тотчас находит другие варианты – роман могу переписать я сам, может она, можем мы вместе. Она уверена: есть куча способов довести зачетную работу до ума, сохранив тайну Себастьяна. А вот я не уверен.
Теперь роман смущает меня примитивностью – это просто биография парня, банальнейшая история влюбленности. Любовь пасует перед миллионом причин: расстоянием, изменой, гордостью, религией, деньгами, болезнями. Чем моя история достойнее других?
Мне она казалась достойной. Жизнь в таком городе душит множеством способов.
Если в лесу падает дерево, еще не факт, что поднимется шум.
Когда парень западает на сына епископа, у которого есть секрет, еще не факт, что получится история.
За последние две недели Себастьян приходил на семинар лишь однажды. Фуджита объяснил, что у него тоже конец учебного года, поэтому он берет перерыв, но вернется ко дню сдачи работ.
Когда Себастьян в последний раз появился на семинаре, он сидел за первой партой с Сабиной и Леви, буквально уткнувшись в последние главы их романов. Волосы то и дело падали ему на глаза, и он машинально их убирал. Рубашка обтянула ему спину, и я вспоминал его без рубашки, вспоминал умопомрачительный рельеф его торса. После разрыва находиться с ним в одном классе было по-настоящему больно. Как, спрашивается, такое возможно? Сижу за партой, никто не трогает, а мне больно. Грудь, ноги, руки, горло – болит абсолютно все.
Осень при этом сидела рядом и, виновато сгорбившись, пыталась слушать, что Фуджита говорит о редактировании формата и стиля. Посмотрев на Себастьяна, она каждый раз переводила взгляд на меня, безмолвно спрашивая: «Ты сказал ему?»
Впрочем, ответ Осень знает. Чтобы рассказать о чем-то Себастьяну, нужно общаться с ним. Мы не обменивались ни сообщениями, ни имейлами, ни записками в папках. Наш разрыв медленно меня убивает – врать тут бесполезно.
Ребенком я видел фильм, пожалуй слишком сложный для моего тогдашнего возраста, но одна сцена врезалась в память так, что порой врывается мне в мысли и доводит до дрожи. В ней женщина с ребенком переходит через дорогу. Малыш бросается вперед и попадает под машину. Что дальше, я не помню, но несчастная кричит, потом пятится, чтобы «отмотать пленку назад». От боли и отчаяния рассудок на миг мутнеет, и ей кажется, что впрямь получится вернуть все на круги своя.
Не хочу сравнивать разрыв с бойфрендом и гибель ребенка – я не настолько мелодраматичен, – но чувство беспомощности, абсолютной безысходности просто оглушительно. Порой от него на пустом месте тошнота накатывает. Случившееся я исправить не в силах. Я не в силах вернуть Себастьяна.
Родителям я сказал, что у нас ничего не вышло. Как бы они меня ни подбадривали, как бы мы с Осенью ни старались вернуть наши отношения в прежнее комфортное русло, черная туча преследует меня всюду. Я плохо ем. Я много сплю. Я плевать хотел на свой идиотский роман.
Через три недели после нашего расставания и за восемь дней до срока сдачи семинарской работы я возвращаюсь домой и вижу: на ступеньках нашего крыльца сидит Себастьян.
Неловко признавать, но я тотчас начинаю плакать.
Нет, я не бьюсь в истерике, рухнув на тротуар, но горло сжимается, а глаза щиплет. Может, плачу я от страха, что он вернулся бередить мне раны – подарит мне надежду, а потом снова бросит, по-миссионерски легко.
Себастьян встает, вытирая ладони о спортивные брюки. Ясно, он пришел сюда прямо с тренировки.
– Я решил прогулять футбол, – говорит он вместо приветствия. Голос дрожит: так сильно Себастьян нервничает.
– Правда? – Голос дрожит и у меня.
– Ага. – На губах у Себастьяна кривоватая улыбка, неуверенная, даже вопросительная. Так мы улыбаемся? Это круто?
Догадка похожа на гром среди ясного неба: я увидел его настоящую улыбку. Я его отдушина.
Себастьяну не досталось ни Осени, ни Пола и Дженны Скотт, ни Мэнни, ни даже Хейли, которая ненавидит меня, но принимает таким, как есть.
Я прекращаю сопротивляться и улыбаюсь в ответ. Себастьян превратился в злостного прогульщика! Боже, как я рад его видеть! Как я соскучился! Садист-кукловод внутри меня дергает за нитки, заставляет обнять Себастьяна за плечи и уткнуться ему в шею.
Черной тучей над головой у меня висит вопрос.
– Что ты тут делаешь?
Сдавленно кашлянув, Себастьян переводит взгляд на улицу. Глаза у него красные, припухшие, и мне кажется, на этот раз он плакал.
– Настроение отвратительное. Я не знал, куда еще пойти. – Он смеется, плотно зажмурившись. – Глупо звучит, да?
Он пришел ко мне.
– Нет, не глупо. – На дрожащих ногах я подхожу ближе – теперь при желании я мог бы его коснуться, – чтобы посмотреть внимательнее и убедиться, что Себастьян в порядке. – Что случилось?
Себастьян опускает взгляд и смотрит нам на ноги. Он в моих любимых шиповках для зала – черных адидасах с оранжевыми полосками, я в изношенных вансах. Пока Себастьян обдумывает ответ, я представляю, как наши ноги движутся
