Чангэ сдвинул колени и попытался сосредоточиться на том, что делал, а он как раз толок в ступке сухие травы для лечебного снадобья, но стук пестика о деревянное дно вызывал непристойные ассоциации. Лицо его покраснело, он отставил ступку и прикрыл глаза, сжимая переносицу пальцами.
– Болит голова? – участливо спросила Шу Э, возвращаясь к столу.
«Ты моя головная боль», – подумал Чангэ.
Шу Э придвинула к себе ступку, накрыла её ладонью, а когда отвела, то травы в ступке уже были размолоты и должным образом перемешаны. Тени постарались на славу. Чангэ решил, что пора уже перестать удивляться.
– Ты ведь не птичий дух, – устало сказал он.
– Я и не говорила, что я птичий дух. Это ты так решил.
– Ты… использовала духовную силу, чтобы их измельчить? – неуверенно спросил Чангэ.
– «Глупая птичка» ничего не смыслит в культивации, – повторила Шу Э некогда сказанные даосом слова. – Что я знаю о духовной силе?
Чангэ покраснел.
В хижину пришли люди. Шу Э тотчас завесила лицо платком и умолкла. Чангэ с рачительностью бережливого хозяина делил между ними кулёчки с лечебными порошками, попутно объясняя, как и когда следует пить лекарство. Близилась зима, а вместе с нею и простуды.
Шу Э люди приветствовали едва ли не радостно: прошёл слух, что это именно она бросила ветку в реку и тем самым спасла тонущего ребёнка. Какая-то женщина сунула ей в руку завёрнутый в бамбуковый лист рисовый пирожок. Другая оставила на столе полную миску риса для Чангэ, и он со вздохом принялся есть: она не собиралась уходить, пока он не доест.
Шу Э развернула бамбуковый лист, поглядел на рисовый пирожок, накрыла его ладонью. Когда она отвела ладонь, бамбуковый лист был пуст. Она так подкармливала тени.
Вообще о них можно было и не заботиться: всё, на что падала тень, было в её власти. Если Шу Э чувствовала, что тени начинают слабеть и выцветать, она скармливала им, что попадалось под руку. Тени были всеядны.
В мире смертных Шу Э лишнего себе не позволяла, но, если приходилось устранять «разломы бытия», её теням нередко удавалось поживиться чем-нибудь существенным. Например, змеями, которых слишком много развелось, или хищными зверями, которые терроризировали людей. Пока на свете есть тени, ей не придётся заботиться о пропитании.
Шу Э стрельнула глазами по хижине. На неё никто не смотрел. Часть людей молились у алтаря, до мозолей натирая ладони друг о друга. Женщины всё ещё стояли над душой у Чангэ, пока он стоически пытался доесть рис.
Когда все ушли, Чангэ устало опустил плечи.
– Быть даосом, я гляжу, суетно, – заметила Шу Э, скармливая теням и бамбуковый лист.
– Они из добрых побуждений, – сказал Чангэ, но прозвучало так, словно он уговаривал себя, а не отвечал на вопрос Шу Э.
Он ссутулился, придвинул к себе чашку с готовым лекарственным порошком и весы. Шу Э вприщур поглядела на него, передвинулась ближе и крепко сжала сзади плечи Чангэ, разминая их. Чангэ вздрогнул всем телом.
– Что ты делаешь? – резко спросил он.
– Разгоняю Ци. Меридианы у тебя не лучшим образом выглядят, нельзя, чтобы Ци застаивалась. Ты ведь забываешь иногда, что ты в смертном теле? За ним нужен должный уход.
Это был дельный совет, но Чангэ едва его расслышал: горячая пульсация в висках и в паху лишала сознание ясности. Разогналась не Ци по духовным каналам, а кровь по венам.
[289] Падение возведённой крепости
Чангэ всё больше чувствовал неловкость в присутствии Шу Э. Он ничего не мог с собой поделать, и даже медитация в ледяном водопаде не помогала усмирить пробуждающиеся инстинкты, которые он полагал давно забытыми.
Ему нравилась Шу Э. Ему нравилось на неё смотреть. Ему вновь начало нравиться возникающее при этом созерцании напряжение плоти. Сладкие муки, которые он испытывал, сводили его с ума. И ему было бесконечно стыдно за это. Он даос, он не должен поддаваться искушениям.
Но даже оговорка, что он, Чангэ, смертный, а Шу Э – нечто иное, которой он пытался усмирять себя, не возымела должного действия, поскольку в глубине души он всегда знал, что не вполне смертный, его небесная сущность никуда не делась.
Шу Э даже не подозревала, что внутри Чангэ кипят нешуточные страсти. Она считала, что Чангэ пытается отстраниться и не сближаться с ней из-за даосских принципов, которые гласили, что с потусторонними сущностями не дружатся, а изгоняют их. Шу Э догадывалась, что Чангэ терзают противоречия, но не о том, что это была борьба духа и плоти.
Сама она довольно ясно представляла себе природу собственных чувств по отношению к Чангэ. Это не только желание отблагодарить, какое инстинктивно должны чувствовать все спасённые существа к своим спасителям.
Чангэ, вероятно, был прав: «птичка» уже рассчиталась за своё спасение, сто лет принося редкие травы и коренья к его дому, а Повелитель теней даосу ничего не был должен.
И это не только любопытство. Шу Э уже давно выяснила, что хотела. Чангэ – из небожителей, но небожители не такие, какими их расписывал Вечный судия, а может, это Чангэ не такой, как остальные небожители. Но он был и остаётся небожителем даже в смертной оболочке. Шу Э не могла воспринимать его всего лишь человеком.
В этом была вся загвоздка: от человека легче отказаться, напомнив себе о законах трёх миров. Но небожитель под эти законы не попадал. Он не переродился в этом мире, его просто изгнали с Небес, лишили духовных сил, превращая его бессмертное тело в смертную оболочку. Его присутствие в мире смертных является «допущением», как называет подобные случаи Юн Гуань, а «допущения» остаются вне существующих законов, если не нарушают оных. Поэтому ничто не может остановить Шу Э, вздумай она овладеть этой душой.
Чангэ вынес лекарственные сборы сушиться на улицу. Несколько раз в год полагалось это делать, чтобы травы не гнили и не плесневели. Солнце вернёт их в прежнее состояние, и ими можно будет ещё долго пользоваться. В хижине сборы отсыревали.
Шу Э вызвалась помочь: свёртков и кульков было много, чтобы развернуть и разложить каждый на солнце, ушёл бы весь день, если бы Чангэ делал это в одиночку. Чангэ сказал суховато, что и сам бы справился.
– Не стесняйся, я что угодно для тебя сделаю, если попросишь, – возразила Шу Э, и не подозревая, что ударила по самому больному.
Чангэ и Шу Э несколько раз сталкивались в дверях или посередине хижины. Чангэ обычно уступал дорогу, поспешнее, чем следовало в подобной ситуации.
«Он меня будто чурается», – недовольно подумала Шу Э.
Но ведь она не сделала ничего плохого, кроме того, кем она была.
Они опять столкнулись у стола. Шу Э выронила свёрток, Чангэ подставил руку, чтобы его поймать, но и Шу Э подставила, руки их соприкоснулись, свёрток шлёпнулся на пол. Шу Э почувствовала, что пальцы Чангэ сильно дрожат. Она взглянула в лицо Чангэ и увидела в его глазах лёгкий отсвет вожделения. Шу Э могла и ошибаться, но в тот момент ей показалось, что это случайное прикосновение вызвало цепную реакцию и хорошо скрываемые, подавленные желания пытаются вырваться наружу из возведённой даосом внутри себя крепости.
«Он хочет меня», – подумала Шу Э, заметив, как шевельнулось в складках одеяния мужское естество мужчины.
Соблазн воспользоваться минутной слабостью даоса был велик. Шу Э хотелось бы познать его. Лицо её зарумянилось при мысли об этом. Она вскинула руки, беря лицо Чангэ в ладони, и поцеловала его в губы. Чангэ отшатнулся от неё.
– Нет! – с долей страха воскликнул он.
– Почему? – удивилась Шу Э.
– Это… так… так нельзя, – пробормотал Чангэ. Лицо его пылало, а то, что творилось с сердцем, и словами не описать.
– Почему? – опять спросила Шу Э и поцеловала Чангэ ещё раз. Губы не встретили отклика, но и сопротивления тоже.
Шу Э, воодушевившись, продолжала покусывать губы Чангэ, пока тот не ответил на поцелуй. Вторжение языка в её рот произошло так стремительно, что Шу Э ощутила лёгкое головокружение. Она обвила шею Чангэ руками, прижалась к нему бёдрами, чтобы прочувствовать силу и жар возбудившегося тела Чангэ. Скрытая одеянием плоть была многообещающе тверда.
