непрерывных войн. Под собственную биологическую агрессивность можно подвести любую религиозную или же идеологическую базу – цель оправдывает средства!
– Как вы повернули… – удивленно покачал головой Гриша.
– Получается, люди будут воевать всегда?
– Во всяком случае, люди должны отдавать себе отчет, что произошли не по прямой линии от ангелов, а в результате эволюции и межвидовой борьбы от волкоподобных гоминидов – плотоядных и агрессивных созданий. Чем меньше человечество станет заблуждаться на свой счет – тем для него лучше.
– Да уж, не от ангелов, – с серьезным видом подтвердил Григорий и солидно поправил на переносице очки. – Но если чертовы империалисты к нам сунутся!.. – продолжал он с угрозой.
В его голосе вдруг прозвучала такая внутренняя сила, что Станислав Сергеич оторвал свой взгляд от потолка и посмотрел на соседа. Лицо Григория с насупленными бровями, злыми глазами и сжатыми в линию губами поразило Тропотуна. Это был совершенно новый, не знакомый ему человек, и даже очки в золоченой оправе уже не смотрелись на его сосредоточенном лице инородной добавкой. Он отвернулся и стал размышлять над разительным превращением Гриши. Для русского человека, думал Тропотун, защита отечества стала чем-то вроде инстинкта, всосанного с молоком матери… Одна Орда с ее железной государственной дисциплиной чего стоит! В сущности, чтобы выстоять, русский должен был национальное самосохранение ставить выше самосохранения индивидуального… Да, это несомненно так! Это просматривается на протяжении всей нашей истории…
Как-то незаметно Станислав Сергеич задремал и проспал до самого ужина.
Посмотрев фильм про афериста-искусствоведа, в котором было три автопогони и одно самоубийство, Тропотун заскучал и, когда началась спортивная программа, удалился в палату. Облокотившись на подоконник, он размышлял о том, что жизнь и смерть это спарринг-партнеры и что, вкусив сладкий плод жизни, изволь теперь отведать и горький – смерти… Света он не зажигал. Вечером побрызгал дождь, и теперь от земли тянуло прохладой и сыростью и, кажется, пахло грибами. Но вот откуда-то потянуло дымком сигареты, потом до его слуха донеслись голоса. Из ординаторской – сообразил он, стараясь уловить, о чем идет речь.
– …это началось через месяц, – говорил отрешенный, погасший женский голос. – Когда я узнала, что он разбился, и позже, на похоронах, я просто ничего не чувствовала – омертвела. Плакать и то не могла!..
Это Анечка… Узнал Тропотун.
– Я вас обоих видел прошлым летом. Он заходил за тобой после дежурства. Я подумал еще – до чего красивая пара!.. На тебе было платьице светлое, такое воздушное, и ты вся светилась, а он в летной форме…
А это Алексей Васильевич! Отметил Тропотун, заинтригованный этим доверительным разговором.
– Мне и в голову не приходило, что может с ним такое… Я его так любила! Казалось, моя любовь защитит, огородит ото всего на свете!..
В ее глуховатом усталом голосе было столько привычного горя, что Станислав Сергеич почувствовал жалость к девушке.
– Эх, жизнь!.. – вздохнул Алексей Васильевич. – Сколько раз замечал: что ни человек хороший, непременно несчастливый… – После паузы он спросил уже другим, деловым, тоном: – Как новенький – привыкает?
– Привыкает. Вежливый такой, обходительный. У него легкие?
– Да. И весьма запущенный случай. Интуиция мне подсказывает, что уже неоперабельный.
– Жалко! Мужчина еще молодой.
– Увы, мы не боги!.. Клиника плохая – метастазы. Поздно к нам попал…
Станислав Сергеич тотчас понял, что речь идет о нем, однако жестокий смысл сказанного осознал не сразу. Алексей Васильевич произнес свой приговор столь обыденным тоном, что и Тропотун вначале воспринял его отстраненно, как бы безотносительно к себе, но уже спустя несколько мгновений весь ужас свершившегося приговора обрушился на него всей своей неимоверной тяжестью, ослепил, оглушил, сдавил горло невидимой петлей.
Он не мог вспомнить потом, как добрался до кровати. Лежал, неподвижно уставившись во тьму, в голове было пусто, но в ушах слышался нарастающий гул набата. Мысли появились позже, они возникали какими-то сгустками, клубками, в путанице которых невозможно было разобраться.
Наконец один из клубков поддался и нить мысли стала разматываться, подчиняясь своей внутренней логике. Думал Тропотун о том, что среди всех своих мистических блужданий он, в сущности, никогда не верил по-настоящему в собственную смерть. В жизни он всегда актерствовал, даже на последнем художественном совете играл в страстотерпца. Здесь изображал из себя больного. И все время пытался выстроить жизнь в соответствии с сочиненным им самим сценарием. Но жизнь не спектакль, назавтра ее нельзя сыграть по-другому, лучше, искренней, глубже…
Судьба долго терпела и с насмешкой наблюдала за ним, а потом схватила за шкирку, как кутенка, и швырнула на самую стремнину. И вот он барахтается, скулит, захлебывается… Станислав Сергеич судорожно вздохнул и машинально провел рукой по лицу – оно было мокрым от слез.
На смертном одре
Утро началось засунутым под мышку термометром, который Станислав Сергеич автоматически зажал, и только тогда проснулся. Голова была словно налита свинцом, за глазами тупо ныло.
– Чо мне снилось… – мечтательно стал рассказывать Гриша, о котором Станислав Сергеич совершенно позабыл. – Сидим мы, значит, с Валькой-аппаратчицей голые на стогу сена. И все у нас вроде как слаживается – а тут я смотрю, волосы-то у нее зеленые!.. Ну, мне, конечно…
Вот ведь еще испытание!.. С досадой подумал Тропотун и снял пижаму со спинки стула.
– …когда меня выпустят… Мужских моих сил больше нету… Станислав Сергеич! А, Станислав Сергеич! – приставал он. – Вам голые бабы снятся?
– Нет! – сурово отрезал Тропотун и посмотрел на сопалатника: круглые Гришины глаза были до отвращения похожи на галочьи.
– Конечно, к вам такие ходят… – сказал Гриша и вздохнул.
В этом вздохе Станиславу Сергеичу почудилось завистливое желание хотя бы раз в жизни заполучить в постель такую вот бабочку, красивую и с обхождением. Едва сдерживая глухое раздражение, Тропотун натянул пижаму и прошел к раковине. Длинный яркий тюбик его импортной пасты был неаккуратно выдавлен и заляпан пастовыми потеками. Это обстоятельство стало последней каплей для брезгливого Станислава Сергеича.
– Брал мою пасту? – зло спросил он.
– А чо?
– Да ничо! Брал, спрашиваю?
– Ну взял маленько на вкус попробовать…
– Впредь к моим вещам прикасаться без спросу не смей! – отчеканил Тропотун металлическим голосом и, открыв холодную воду, стал яростно плескать ее себе в лицо.
– Очень нужно… – бурчал Гриша, сидя на кровати. – В гробу я видал вашу пасту! Знал бы, что такой жадина…
– Хватит. Проехали. – Оборвал его Тропотун. Сорвав со спинки кровати полотенце, Станислав Сергеич с силой вытирал лицо и шею. Что это я взбесился?.. Спросил он себя. Чем виноват передо мною этот простоватый Гриша? В нем столько детской непосредственности, столько
