Пименов, разочарованно пожав плечами, сказал тихо Павлу:
— Ну и войско! Окромя кос, ножей, рогатин да нескольких ружьишек лядащих, у них ничего нету. Тут и бабы и старики…
В тесную землянку атамана зашли Пименов, Дерябин, Павел и Сергунька. Из-за грубо выделанного стола поднялся им навстречу старик с пегой бородой, поклонился низко, промолвил степенно:
— Бог в помощь, казаки! Здорово ли прибыли?
— Спасибо тебе за привет! Все у нас здоровы, — ответил Пименов и спросил в свою очередь: — Как зовут тебя, отец?
— Василием, а по батюшке Прохорычем.
— Так вот, Василий Прохорыч, нас пятьдесят пять казаков… Может статься, еще подойдут из окрестных станиц. А думка у нас такая: перебыть пока здесь, узнать, как дела на Дону обернутся… Но ежели в уездах народ возмутится, так ждать не будем, пойдем в бои вместе с вами, мужиками.
— Вот в том-то и беда, что мало нас, да и насчет оружия совсем слабовато. — Прохорыч испытующе оглядел гостей желтоватыми, по-молодому блестящими глазами. — Почти все тут из Острогожского уезда. Уговор был у нас со многими селами вместе против бар подняться. Да только не сдюжили мы: предатели нашлись, а главное — войск нагнали в уезд. Против Дона власти хотели их двинуть, а ныне задержали: тоже, знать, ожидают, что там, на Дону, стрясется… Мужиков в лагере таких, что драться могут, сотни две наберется. Еще когда мы в лесах острогожских засели, прозвали нас «лесные братья»: против господ мы восстали, дружно держались и бедноту николи не обижали, а при случае и помогали ей.
— Все это хорошо, но чего же вы раньше-то не поднялись? — повысил голос Пименов, сверкнув круглыми соколиными глазами. — Ведь мы гонцов к вам посылали!
Широкоплечий детина, сидевший рядом с Прохорычем, сказал тихо, но властно:
— Ты не шуми, друг. Сам должен понимать: никто не должен знать, о чем беседу ведем мы и чем завершим, до чего договоримся.
А Прохорыч добавил примирительно:
— Ничего-ничего, без шума и брага не закипает… Но, браты, на медведя с рогатиной ходить куда легче, чем против господ выступать. Сами ведаете: куда как трудно добиться общего согласия. К тому ж год назад, когда вы гонцов прислали, два полка карабинерских да два мушкетерских у нас в уезде стояли, к походу против нас готовые.
Пименов заговорил негромко, будто сам с собой:
— Разве это оружие — рогатины, пики да косы? Ружья нужны! Без них — разгром неминуемый… Ведомо мне, против нас большой отряд сюда, в леса, послать собираются. Нельзя сидеть сложа руки… Денька два мы все же отдохнем у вас да порядок военный наведем в вашем таборе. А потом вместе с вами свершим ночной переход и на рассвете ударим на станицу Кепинскую. Там, ведомо мне от лазутчиков, мушкетерская рота в полтораста штыков стоит на постое. Нагрянем врасплох, заберем ружья… Что скажете?
Василий Прохорыч истово перекрестился, глядя на потемневший образок, висевший в углу землянки, и решительно ответил:
— Даю согласие. Другого пути нет у нас, как видно. К тому же и продовольствие иссякает, а соли совсем нет. Авось в станице подзаймем у кулачья, — улыбнулся он хитровато, и тонкие лучики морщин побежали от глаз к углам рта. — Все ж поделимся с вами, что есть у нас. Не обессудьте на угощении: «Не будь гостю запаслив, а будь ему рад-радешенек», говорит старая пословица.
— Не дорога гостьба, а дорога дружба, — вставил весело Сергунька.
Ужин был незатейливый: похлебка чечевичная да хлеб ржаной, но проголодавшимся казакам все показалось вкусным.
Лениво ползли белоснежные облака с позолоченной от встающей зари каемкой. Вдали виднелась уже станица Кепинская, широко раскинувшаяся на левом берегу Медведицы, а несколько поодаль, у самой реки, приветливо зеленел лесок.
После ночного перехода притомились «лесные братья».
Впереди десятка три людей ехало на лошаденках, с охотничьими ружьями. За ними следовало человек сто пеших с косами и рогатинами и, наконец, остальные с ножами, тяжелыми, кистенями, а то и просто с дубинками. С десяток пименовских казаков были впереди, в дозоре, а остальные — по флангам отряда.
Вдруг Пименов заметил, как в лесу что-то блеснуло на солнце. Он осадил коня, и в то же мгновение из-за деревьев показались всадники в синих чекменях. Наклонив пики, они карьером летели навстречу.
«Атаманцы! — дрогнуло сердце Пименова. — Тот полк, что стоял в Усть-Медведице. Не иначе как предал нас кто-то, змеиная душа! Ну что ж, погибать, так всем вместе!»
И он скомандовал, обнажив саблю:
— За мной, браты! Будем биться до последнего!
Но это был не бой, а беспощадное избиение повстанцев. «Лесных братьев» было вдвое меньше, чем врагов. Вдобавок из станицы хлынули на них мушкетеры с примкнутыми штыками. Атаманцы врывались на разгоряченных конях в толпу, топтали копытами упавших, сплеча рубили тех, кто пытался отбиваться.
Пистолетным выстрелом была убита лошадь Сергуньки, и он вместе с нею тяжело рухнул на землю. Шею Павла захлестнул тонкий ремень аркана. Пименов отчаянно отбивался, сыпя ответные удары, но его сбили с коня и связали руки.
Хромающего Сергуньку — при падении он сильно расшибся. — Пименова и Павла атаманцы отвели на лесную опушку. Оттуда они видели, что нескольким казакам удалось вырваться из вражеского кольца и скрыться в лесу.
Одним из последних отступал Ярема. Дрался он как будто; ленцой, но чудесным образом успевал отбивать град сабельных ударов.
— Старое вино, выходит, крепче молодого, — промолвил тихо Сергунька и радостно улыбнулся: увидел, что вместе с Яремой в лесу скрылась на гнедом коне его Настенька.
XXXV. Приговор
Прошло уже три месяца, как переведенные в Черкасск Денисов, Костин и Пименов томились в тюрьме, ожидая суда и приговора. Вызванный письмом сестры, приехал Тихон Карпович вместе с Таней. Остановился он в домике своего старого друга — Козьмина.
Проснувшись поутру в маленькой душной горнице, Тихон Карпович поспешно оделся и распахнул набухшую от сырости раму окна. В комнату ворвался бодрящий ветерок.
Стояла глубокая осень. Окно выходило в сад. Желто-красные опавшие листья ковром устлали влажную землю. Солнце поднялось дымным, уже не греющим диском. По краю неба низко ползли свинцовые тучи. Откуда-то сверху доносилось курлыканье улетающих журавлей.
Дверь открылась, и в комнату неслышной походкой вошла Таня. Чтобы не огорчать отца, она старалась казаться бодрой, но это плохо ей удавалось. Ее черные, без прежнего блеска глаза заволокла печаль, лицо побледнело, осунулось.
— Ну вот что, доченька, — сказал ласково Тихон Карпович. — У Козьмина есть знакомый — судейский повытчик; он вчера сказывал, что суд над Павлом вскорости состоится. Стало быть, ни одного дня нельзя нам терять. Давай сделаем так: с утра я отправлюсь к архиерею Досифею, он в великой чести у атамана Иловайского, и говорят про него: не корыстолюбец, ведет подвижническую жизнь, изнуряет себя постом и молитвою. Может, и в самом деле он отведет от виновного грозный меч… Потом, что бы ни ответил мне архиерей, пойду к полковнику Сербинову — от него многое зависит. Мнится мне, уломать его легко будет: всем ведомо — на взятки он падок. Не пожалею лучших своих бриллиантов из пояса турецкого паши, а если надобно станется, так и все до единого отдам, даром что для внуков сберегал.
— Папаня, — застенчиво сказала Таня. — Ты уж заодно похлопочи за Сергуньку да и за Пименова. Ведь все они по одному делу ответ держат. Сам знаешь, каким верным другом был для Павла Сергунька и как горюет по нем Настенька. Увидела ее вчера у Меланьи Карповны и едва узнала бедняжку, так исхудала.
Тихон Карпович призадумался, потом молвил:
— Дело гутаришь, надо хлопотать обо всех сразу. К тому же вина их примерно одинаковая. Ежели Павлу послабление сделают, пойдут разговоры: а почему, мол, Костина да Пименова на горшую участь обрекли?.. Вчера, — помолчав, заметил он, — когда ты уже спала, зашла ко мне сестра, Меланья Карповна. Ходила она к атаману Иловайскому. Принял он ее ласково, обещанье дал помочь в беде, только сказал: «Пускай Таня сама придет ко мне завтра к полудню. Для нее что-нибудь сделаю».
Лицо Тани медленно розовело, наливаясь румянцем, брови упрямо сдвинулись.
Тихон Карпович положил тяжелую руку на ее плечо:
— Ничего, ничего, Танюша. Как-никак, ведь он тебя тогда не на постыдное дело улещал, а честное супружество предлагал. Не верится, чтоб сейчас он непутевое что задумал… Ну, как, пойдешь?
— Пойду, — грустно ответила Таня.
Архиерей был в черной грубошерстной рясе, уже сильно поношенной. На голове его до самых седых клочковатых бровей был надвинут клобук — круглая высокая шапка черного бархата с ниспадающей от нее черной материей. На груди блестел тяжелый позолоченный крест на серебряной цепочке.
