собой свежесть улицы, улыбаясь, принимая меня в свои объятия, втягивает носом запах вкусного, стоящий по всей квартире, и с выражением заинтересованности на лице, как именинник, ожидающий раскрытия своих подарков, идет на кухню.
В кухне он снова целует меня. Каким-то необъяснимым чутьем почувствовав холодную машинальность его поцелуя, я открываю глаза и вижу, что Гарик смотрит куда-то в сторону. Я отстранилась от него. Не отрывая взгляда от места, куда он только что смотрел, Гарик наклоняется и поднимает с полу случайно раздавленную виноградинку.
– Скользко, полететь можно, – поясняет он, виновато улыбаясь, и выбрасывает ее в мусор.
Я ничего не могу с собой поделать: настроение мгновенно сникло. Конечно, я не подаю виду, сижу с ним, разговариваю, как ни в чем не бывало.
«Положим, – думаю я про себя, внешне продолжая непринужденную беседу с Гариком, – это мелочь. Он заметил раздавленную виноградинку на полу, и она отвлекла его от поцелуя. Что ж, бывает. Но сам факт, что во время поцелуя он заметил эту виноградинку, разве не говорит о многом? Когда ты увлечен, охвачен эмоциями, вряд ли ты заметишь такую малость. Зато, когда ты скучаешь, например, сидя в вагоне сабвея, праздное внимание охватывает все царапинки на дверях, все пятна, все соринки на полу».
Может быть, я чересчур придирчива. Другой на моем месте и внимания не обратил бы. Мы целый день не виделись, а он, похоже, не скучал. Он спокойно помыл руки и теперь вот сидит, спокойно ест. Человек, скучавший по тебе, так себя не ведет…
Невольно вспомнила наши поцелуи в машине, когда мы стоим на красный свет: он неизменно прерывает поцелуй и поворачивает к дороге голову, секунда в секунду, когда желтый свет перегорает в зеленый. Как можно с такой точностью угадывать, когда загорается зеленый свет? Гарик объясняет это чувством ответственности на дороге. А здесь, в доме, тоже чувство ответственности? Тоже. Он заботится, чтобы я не упала.
* * *
– В Америке все девушки умеют водить автомобиль, – говорит Гарик. – Ты у меня тоже должна уметь водить.
Я не против, если Гарику так хочется. Взяла десять уроков в школе вождения. Сдала на права. Несмотря на то что я получила права, водить совсем не умею. Когда Гарик приезжает вечером с работы, он везет меня на какой-то пустырь и там сажает за руль.
– Я сделаю аварию![64] – кричу я.
– Не сделаешь. Не бойся, – спокойно говорит Гарик.
– Я с тобой.
– Ой… – приговариваю я. – Ой.
– Все хорошо. Ты отлично едешь. Мягонько, сейчас притормозили… Включили левую мигалочку… Сейчас будем делать левый поворот.
Сердце мое бьется сильно. Мне ужасно интересно и ужасно страшно одновременно.
– Ну, как я вожу?
– Прекрасно. Прекрасно водишь, – улыбается Гарик.
* * *
Ночевали у него. Проводив его на работу, возвращаюсь в комнаты. Тяжелая связка ключей доверена мне, я вешаю ее на крючок в прихожей. Я одна в огромном колдовски чарующем замке. Я одна, наедине с его вещами, нагая, незащищенная под мощными струями ласк, исходящими от мохнатого карпета, шероховатых потолков. И от этой интимности в первую минуту, с непривычки быть наедине с его терпким дремучим миром у меня немеют колени.
Камень и бронза со стен грубо, по-мужски ласкают мое теплое ото сна тело. Мазки неотесанные, грубые, и в этой крупности и неотесанности узнается собственный стиль Гарика.
От соприкосновения моей теплой кожи с холодной плотной кожей мускулистого дивана легкий бисер холодка проходит по моему животу. Мудрое, седое серое кресло равнодушно смотрит на меня, похабно развалившуюся перед широким, коренастым телевизором, мерцающим приглушенными огнями страсти, подавляемыми темной шероховатостью бесконечно угрюмого и крепкого мужского мира.
* * *
5 января 1988 г.
Слухи ходят, что дороги открылись. Что теперь не только артисты или выдающиеся люди, но каждый может поехать в Союз и вернуться обратно.
Я хоть и слышу об этом, как-то не очень верю. Вы бы поверили, если бы вам сказали, что с сегодняшнего дня вы сможете, если спрыгнете с крыши небоскреба, полететь по небу и спокойно приземлиться, когда захотите? Трудно в это поверить, даже если миллион человек вам скажут, что это теперь возможно.
Кроме того, я теперь в другом положении. У меня появился Гарик. Он – это чуть ли не вся моя жизнь. Я не могу навещать Гарика, как я бы навещала родителей, раза два в году. Он найдет себе другую. Взять Гарика с собой – нереально: он Союз ненавидит. Он сказал твердо, что никогда в Союз не поедет.
Гарика я не брошу. Ни ради чего. Да и Союз этот уже представляется мне чем-то далеким, полуреальным. Если бы я сейчас осталась одна, я бы поехала. Гарик это реальный человек, я держусь за него. Союз – это что-то непонятное, деперсонализированное. Как бросишь конкретного любимого мужчину ради любимой страны, которая уже кажется нереальной далекой мечтой? Как бросишь Гарика ради Союза?
Судьба этому Союзу остаться для меня вечной недосягаемой Мечтой…
* * *
10 января 1988 г.
Неужели и впрямь, дороги открылись? Я смогу сегодня наверняка убедиться в этом: мы с Гариком едем в аэропорт встречать Машу. Она едет к нам, в Нью-Йорк, в гости из Москвы. Каково?!
В Нью-Йорк в гости из Москвы! Не может быть!!!
– Не могу поверить, что мы Машу увидим! – говорит мама, накрывающая к Машиному приезду стол.
– А вы поверьте, – говорит ей Гарик. – У наших знакомых из Хмельницкого уже два раза гости из Союза побывали. Вначале я тоже не верил. Они приехали и уехали. Это не блеф. Действительно, сейчас свободно.
– Да-а?! – выдыхает мама. – Тогда, значит, я тоже своих смогу поехать повидать или пригласить сюда?
– Сможете.
– Не может быть! – мама начинает плакать.
В духовке у мамы жарится жирный гусь с яблоками. Столько всего приготовлено к приезду Машеньки. Мама утирает слезы с раскрасневшегося не то от жара духовки, не то от волнения лица и заказывает нам с Гариком прикупить вина и водки по дороге в аэропорт, чтобы, как только встретим Машу, могли сразу привезти ее домой, не задерживаясь из-за покупок.
Бабушка молится у окна: благодарит всемогущего, великодушного Бога. Если Машенька в самом деле приедет, значит, у бабушки есть шанс увидеть вскоре и свою единственную дочь и других родных.
* * *
Действительно, объявили рейс Москва – Нью-Йорк. Огромное количество русскоговорящих эмигрантов в зале прилета аэропорта Кеннеди. Похоже, все действительно, так. Все лица взволнованы. В руках у многих цветы. Вот уже стали выходить первые пассажиры. Возгласы, вопли, крики, плач… Люди обнимаются, по всему видно, встречают друг
