— У Хорунжего. Стайка у него дырявая. И кобеля нет во дворе.
— Садитесь ужинать. Выпейте по кружке вина.
— Спасибо, матушка-болярыня!
— Ешьте! Пейте, орлы мои!
Гунайка, Вошка и Митяй ели жадно и торопливо, хотя снеди было много. Зоида любила смотреть, как они рвут зубами мясо, глотают блины с икрой, набрасываются на хлеб, сало и осетрину. Егорка ел так же... За что же убил его Ермошка? Сынок ведь не знал, что гусляр-братец был дозорщиком. Почему Егорка побежал, начал отстреливаться?..
— Что там нового? — спросила Зоида, когда недоросли насытились, опьянели.
Митяй начал докладывать:
— У Емели Рябого персианка с дитем вместе замерзла в землянке. А он в шинке под столом спал, там тепло. У Гришки Злыдня все угорели, бабка, жена и дети.
— До смерти?
— Почернели, мертвые!
— А сам?
— Выполз, живой. И вот гляньте! — пошарил Митяй за пазухой и вытащил золотую ложку и божка индийского, искусно вырезанного из бивня слона.
— Где добыл?
— В хате у Ермошки. Глашка там одна, спит на печи. Схорон с динарами я у него не нашел. Весь подпол перекопал.
— А где Ермошка?
— Он у кузнеца. Крылья с Бориской новые ладит.
— Они же завтра утром уходят в Москву.
— Мабуть, к царю крылья повезут?
— Пора нам спать. Поздно, полночь уж. Идите отдохните, дворяне! — зевнула с нарочитой усталостью Зоида.
Гунайка, Вошка и Митяй засобирались по домам, надернули зипуны. Мокриша медлила. Хотелось ей остаться в теплой избе, спать на печке.
— И ты иди, — выпроводила ее хозяйка.
Девица поднялась обиженно, облачилась неторопливо. Стала раскланиваться:
— Шпокойной ночи, матушка-болярыня!
— Божка и хлебалку золотую возьми себе, Митяй. А то ты все мне тащишь. Обижаешь себя. А наша вервь справедлива. Я никогда не стану вас обирать. И дом свой завещать буду лучшему из вас! — поклонилась Зоида, прощаясь с учениками.
Когда подопечные разошлись, Поганкина оделась, взяла куль и выскользнула в буранную ночь. Вскоре она уже стояла тенью под дверями Ермошкиной избы. Перекрестилась и вошла с дрожью. Под иконой на кухне мерцал светильник. Глашка не может спать, в темноте. Начинает кричать. Горница была завалена крыльями, обклеенными и обшитыми полотном. Каких только не было там крыльев: и круглые, и прямоугольные, и как у летучих мышей... Все стены увешаны дорогими персидскими коврами, оружием витязей. Даже на полу ковры. Глашка посапывала на печке. Под головой у девчонки большая подушка с голубой шелковой наволочкой. А сама укрыта по привычке полушубком. Зоида взяла светильник, открыла подпол, спустилась по короткой и шаткой лесенке в сырой полумрак. В правом углу за бочкой с груздями увидела лопату. В погребе все было перекопано. Митяй искал схорон — золото.
«Сокровище у него под бочкой!» — подумала Поганкина.
С трудом откатила она кадушку, начала копать. Нет, земля мягкая. И здесь проверил Митяй. Где же спрятал Ермошка три тысячи золотых? Стены погреба желтые. Дом стоит на глине. Значит, можно выкопать пещерку в стене, а после замуровать. Так и есть: вот эта стена слишком гладка, здесь схорон!
Ларец вывалился после шести копков. Хозяин не потрудился закопать золото поосновательнее. Зоида обливалась холодным, липким потом, перекладывала золото горстями в мешок. Вылезла из подвала еле-еле, так бешено колотилось сердце. Казалось, что сейчас откроются двери и войдет Ермошка. Но слышался токмо вой метели. Не лаяли даже собаки в городке. Похитительница успокоилась чуточку. Заметила на полке берестяной туесок с порохом.
— Сожгу проклятое гнездо! — решила Зоида.
Она обсыпала порохом пол, вывела синюю дорожку к порогу. Жалко было добра. Какие ковры сгорят! Какая утварь! Но не было сил унести это богатство. Однако захватила в печурке золотую посуду. Сняла с ковра инкрустированный пистоль. Затолкнула в куль сверток коричневой мездры и цветастую шаль. Спящая на печке ордынка вскрикнула, подняла голову, посмотрела на непрошеную гостью.
— Придется зарубить сикушку, — глянула Зоида на топор в углу избы.
Но Глашка пробормотала что-то по-хайсацки, улеглась и снова уснула. Сквозь завывания пурги послышался лай кобелей. Кто-то в ночи идет по станице. А вдруг это возвращается домой Ермошка?
— Жадность не приведет к добру. Надобно скорее уходить. Господи, прости! — начала сыпать порох злоумышленница в сенях, пятясь к выходу.
Ветер чуть не задул светильник. Язычок пламени затрепыхался, едва устоял, выжил. Зоида подставила к огоньку опустевший берестяной туесок из-под пороха. Он полыхнул мгновенно, ударил в лицо поджигательницы жаром и искрящимся пламенем, выскользнул из рук. Поганкина выскочила на крыльцо, таща за собой волоком мешок с награбленным добром. Буран мгновенно погасил снежными вихрями затлевшие отрепья Зоиды. Она торопилась, спотыкалась и падала, пробираясь огородами к своему дому. Когда отбежала достаточно далеко, остановилась, оглянулась. Сквозь неистовую пляску снежных закрутов видно было иногда отчетливо, как полыхала Ермошкина изба оранжевым костром.
Цветь тридцать первая
— Ты што не спишь, Груня?
— Что-то горит в станице, вижу зарево.
— Баня у кого-нибудь полыхает, спи.
— По тебе сердце обливается кровью.
— Я же не на войну иду. Мирным послом в Московию.
— Разлука долгая не краше войны.
— К лету мы возвернемся. Не горюй.
— Летом я тебе рожу Хорунжонка.
— Роди двух Хорунжат. Для веселья.
— Двух-то мы, наверно, не прокормим?
— У людей по дюжине щенков. И не плакают. Перебиваются.
— То голутва нищая. У них кутята живут в грязи и голоде, мрут. Я ненавижу их. Не бабы, а кошки безмозглые. Ежли родил дитятю, одень его украсно, накорми сытно, выведи в люди!
— Верно, Груня. Ты умница. Ты знаешь — кто?
— Кто я есть?
— Ты звездочка, золотинка!
— А меня по-другому кличут у колодца бабы.
— Как обзывают?
— Хорунжиха!
— Тебя сие обижает?
— Радует.
— Я тебя не дам в обиду, Груня.
— Верю, токмо больше за меня не руби никому башку. Я сама с дитятства стоятельна.
— Так уж и стоятельна?
— Хорунжего завоевала!
— Не бахвалься, Грунька. Не так уж и трудно было полонить меня, седого старика, израненного воя.
— Почему ж другие не захватили?
— Не знаю, Рыжик.
— А я ведаю, почему ты не женился!
— Почему, сладкая моя Груня?
— Ты ждал, когда я родюсь и вырасту для тебя!
Цветь тридцать вторая
Трудность пути окупается добрыми ожиданиями. Буранную ногайскую степь обоз одолел без потерь. Сотня Нечая шла впереди, полк Хорунжего таился за последними повозками. Тимофей Смеющев оберегал клетки с вестовыми соколами. По совету Богудая Телегина, казаки взяли с собой знахаркину ворону.
— Мабуть, и ворона смогет притащить весточку от вас.
На остановках у костров сидели обычно молча, слушали бульканье казанов. Спорили, говорили громко лишь кузнец да толмач. Охрим донимал приятеля:
— Десятый раз толкую с тобой, а не пойму ничего. Ты не крутись, аки дерьмо в проруби. Кажи прямо! Откудова берется богатство? Не богатство вообще, а именно твое богатство!
— Вот из откудова! — совал кузнец большие мозолистые ладони под нос толмача.
— Это мы слыхали не единожды. Нет, Кузьма! Ты не трудом богатеешь. Ты с покручников три шкуры дерешь. Ты такой же мироед, как Суедов, Телегин, Меркульев, Соломон...
— Я могу и без покручников обойтись! — ярился кузнец.
— Попробуй обойтись! Мож, по рукам ударим?
— Ударим, — согласился Кузьма.
— Ратуйте, люди добрые! Мы спорим с кузнецом на две бочки вина! Наш коваль отныне не будет брать покручников. Ха-ха! Кто нас разобьет?
— Я разниму, — согласился Хорунжий.
— Но учтите: Ермошка — не покручник, он мой напарник, — пояснил Кузьма. — И добровольные помощники — не в счет!
Меркульев бросал в огонь костра сухие камышинки, не вмешивался в спор, размышлял:
«Кузнец глуповато горячится. Как можно обойтись без покручников? Кто будет таскать руду к домнице? Кто станет махать кувалдой? Как можно выковать в одиночку на заказ казацкого войска две тысячи сабель? И никто не дерет с покручников шкуру. Голутва перемрет с голоду, ежли не дать ей возможность заработать кусок хлеба. Они не держат скотину, не сеют рожь, не умеют ловить рыбу, бить зверя. Поймают трех-четырех осетров и бегут от радости в шинок. Живут одним днем. Они не создают запасов. Жены у них злые и тощие. Дети кривоногие, сопливые и грязные. Возле хат у голутвы ни забора, ни деревца. В огороде лебеда и крапива. Все они вшивые, в коростах, в ремках. Знамо, в жизни все бывает: и порядочные люди впадают в бедность. Но у них завсегда в избенках чисто, выскоблено, побелено. Хорошие люди и в нищете светятся. Мерзкие и злые и в золоте смрадны».
— Пущай нас разобьет в споре и атаман, — лихо заломил островерхую баранью шапку толмач.
— Нет, я не прикоснусь к твоей руке. Ты смраден, Охрим.
