— Клети подводим по воде. Опосля привязываем с лодок камни к торцу, который надобно погрузить ко дну. Или кули с песком.
— Сколько же камней потребно?
— Как ты мыслишь, так много. А мы клети заводим сверху течения. Они упираются в сваи. А противоположные торцы и надобно опускать. Их ведь чуть погрузи, а дале течение подопрет, начнет топить: ставить на попа.
Гурьев чуть не взвыл. У него на волжском учуге ставят клети сорок наемных умельцев-силачей. Платить приходится изрядно. А выходит, что щит между свай можно поставить легко с четырех лодок даже мальчишкам!
«Разгоню всю учужную ватагу! Набью морду управляющему! Безмозглые добытчики! Это какой же я понес урон? Господи!»
— Но иногда учуг не выдерживает, ломается, — заметил Телегин.
— Почему? Клети, вижу, на берегу дубовые, прочные.
— Клеть лопнет — не беда. Всегда запасные готовы. Сваи ломаются с треском, как прутики.
— Не поверю! — вздохнул Гурьев. — Такие сваи ничем не сломишь.
— Рыба ломает. Прет и прет с моря. Белуги-то в тридцать пудов идут, осетры — в девять пудов. Севрюги — тьма. Река закипает, из берегов выходит. Трижды учуг рыба сносила. Теперича мы весной из пушек бьем с берегу. В море обратно гоним излишки.
— Говорят, когда-то и Волга была такой рыбной, — пнул ледышку Меркульев.
— При царе Горохе! — нахмурился Гурьев. — Запоганили реку люди. Замусорили. У вас вот селитроварня в яму отходы сбрасывает. И от кожевни не вижу стока к Яику. А Волга, как помойка. Все в нее, бедную, валят.
— К реке не можно подпускать овец, — пояснил Телегин. — Овечьи говешки ядовиты. Где овечий водопой есть, там на сто верст рыбы нет.
— Где ж вы пасете баранов?
— В степи, у озер. Овцу к реке мы не подпущаем.
Гурьев ловил ухом каждое слово. Он заметил, что к нему относится враждебно лишь один шинкарь. Лебезит, кланяется, а в глазах искорки затаенного зла.
«Ах, недотепа я! — теребил рыжеватую бородку Гурьев. — Как же это я не догадался продавать вино? В рыбу вцепился, ничего боле не видел. Нет, я тебя выкурю с Яика, клещ проклятый! Я тебе не позволю обдирать моих братьев».
— Что-то волком ты глядишь, Гурьев, на Соломона? — вопросительно прищурился Меркульев.
— Так ить он шкуродер! Позволь мне поставить кабак. Я в четыре раза дешевле буду продавать вам зелье. И без мухоморной подмеси. По-божески!
— Ставь. Базар миром правит справедливо. Ежли торгаш один, то базара нет. Торговец становится обдирателем. Ставь, купец, кабак! Будет у нас три шинка! Токмо вот чую: казаки наши не любят шинок. Пьющих на Яике мало. Вино и табак за грех почитают.
— А кто еще охоч на торговлю?
— Суедов поставил лабаз. Не желает быть казаком, уходит в лавочники.
— У него есть хватка купецкая, знаю его по встречам в устье. Я бы взял его в пай. Управляющим на Яике.
— Бери, Гурьев. Суедов для войска казацкого без надобности.
— А как здоровье матушки? Жива? — поинтересовался Гурьев.
— Померла. Царствие ей небесное.
— Хорошая была хохлушка.
— Батя мой ее снял с турецкого корабля, везли юницу в полон.
— Так у тебя не чистая яицкая кровь...
— Господи, с кем токмо мы не перемешаны! У кузнеца Кузьмы бабка — княжна горская.
На всех торжествах побывал Гурьев. Богудай Телегин подарил гостю мерлушковую шубу с двойным мехом. Всем восторгался купец. Но потешное порханье Ермошки на крыльях ему не понравилось. Церковь высокая, как лебедь шею вытянула до облаков. Мог убиться отрок и омрачить праздник святой. И рад был искренне знатный торговец, что все обошлось хорошо.
— Парнишка бедный, наверное? — спросил Гурьев. — Жрать ему, поди, нечего, а вы ему пообещали мешок ржи за прыжок с храма...
— У этого отрока закопано в схороне три тысячи золотых. А в избе добра больше, чем у меня и у Телегина, — хлопнул по спине купца атаман.
— Тогда он просто дурак!
— Это же самое ему сказал бог. Ты же слышал.
— Ну, предположим, я не слышал все-таки, что ему сказал бог, — рассмеялся Гурьев.
— За здоровье бабушки Гугенихи! — поднял чарку отец Лаврентий.
— Хитер святой отец! — покосился на священника купец. — Быстро освоился.
Крещенье завершилось большим казачьим кругом. Меркульев предложил на дуване присоединиться к Московии добровольно. Некоторые казаки возражали. Особенно яростно кричали, протестовали Охрим и Матвей Москвин. Но писарь вскоре замолчал, смирился. А толмач прыгал, сипел, яростно вскинул пистоль и выстрелил в атамана. Но старикашку толкнул кузнец, он промахнулся. Пуля убила пролетавшую мимо ворону.
— Говорящую ворону угробил! — ахнула толпа.
— Бей негодяя!
— По лысине его! По черепу!
Охрима разорвали бы, но в это время на заиндевелое дерево пыток села знахаркина ворона.
— Жива ваша Кума! Пей мочу кобыл!
— Ну и чо? Охрим, мабуть, мужа убил у нашей вороны...
— Охрим дурак! — каркнула птица.
Толмач утирал с лица кровь. Ему уже наподдавали, разорвали на нем и без того ветхий полушубок. Подбили глаз и расквасили нос. Атаман поднялся на камень, снял свою соболью шапку.
— С кем вы пойдете, казаки? Охрим и Собакин уже приводили вас однажды к разору и голоду. Большой мы понесли урон. А для нас главное — блюсти выгоду. Мы ведь не просимся к царю в работники. Мы потребуем грамоту обещательную с печатью. Ежли царь не вознамерится брать с нас подати, оставит все неизменным, тогдась можнучи соединиться с Московией. А других условий мы просто не примем. Что же мы теряем, станичники? Ничего не теряем!
— Ложь! Мы теряем республикию!
— Кто, казаки, ведает, что такое республикия? С чем ее едят? Его, охримовская республикия, токмо что убила ворону. А могла бы убить меня. Собакинская республикия рубила вам головы. А мы решаем все мирно, на дуване.
— Это словоблудие богатеев!
— Замолчи, ты уже свое выговорил. Вылезешь еще раз, проломлю твою поганую башку! — одернул Охрима Богудай Телегин.
— Соединиться потребно. Сила Руси — в единстве! — убеждал казаков полковник Скоблов.
«Скоблов и есть царский дозорщик, — подумал отец Лаврентий. — А Вошка Белоносов даже слушок такой про него пустил... Полковник на Яике живет в третьем поколении. Вот я и разгадал тайну! По всем его словам видно, что он царский соглядатай!»
Хорунжий и есаулы молчали. Меркульев давно с ними обговорил все наедине. Кого убедил, кого задобрил... А голутва на круг не пришла. Все они лежали пьяные вдрызг. Соломон почему-то угощал их сегодня с утра бесплатно, щедро.
— За чей счет споил голодранцев? — спросил отец Лаврентий.
— Боже мой! За них платит сегодня Меркульев. Я узе не такой богатый человек, чтобы угощать лентяев и воров.
«Великая голова! — восхищался атаманом святой отец. — А вот второго дозорщика прозевал. Впрочем, прозевал ли? Они же явно сговорились? Скоблов, Телегин, Меркульев, Смеющев говорят одни слова! Царский дозорщик Скоблов перетянул их на свою сторону! Как все просто!»
Шумело казачье сборище. Каждое слово оценивалось. Не торопились станичники, хоть и поджимал свирепо мороз.
— Нет, казаки! Мы ничего не теряем! — повторил Меркульев.
— Мы ничего не теряем, энто верно. А ты объясни атаман, што мы приобретаем? — выкрикнули из толпы.
— И не вспомнят ли дьяки из разбойного приказу казаков Емелю Рябого, Федьку Монаха и Гришку Злыдня? — спросил Герасим Добряк.
Меркульев сунул булаву за пояс, надел шапку, снял ладонью изморозь с русых усов.
— Москва помнит, пожалуй, о злодействах в годы смуты Емели Рябого и Федьки Монаха. Камни будут сто лет слезы источать в тех местах, где прошли Евлампий Душегуб, Балда и другие наши казаки. Токмо вот скажите мне, где сии злодеи обитаются? Мне неведомо! Яик — велик!
Казаки захохотали. Поняли, что Меркульев никогда не выдаст своих людей. Атаман, подбодренный смехом, продолжал:
— Да и кто старое вспомянет, тому глаз вон! Сколько воды с тех пор утекло? Сколько лет минуло? А Москве-матушке можнучи напомнить, что сотни наших казаков полегло за ее освобождение от поляков и боляр-изменников. А кто Ивана Зарубина посадил на кол? Наш Микита Бугай! Кто Марину Мнишек измазал гольную дегтем и в перьях вывалял? Опять же Микита Бугай! Кто спас князя Пожарского от поражения? Хорунжий!
— Ну это не совсем так, — смутился Хорунжий.
— Так! Так! — закричала толпа. — И у Меркульева заслуги славные!
— Вот и выходит, что мы давно соединились с Московией...
— А польза-то какая нам от соединения? Ты так и не ответил, Игнат, пей мочу кобыл!
— Польза огромная. Мы живем в кольце врагов смертельных. Живем беспрерывной войной. И Московия нависает над нами тучей грозовой. Башкирия навечно соединилась с Русью. Сибирь великая давно принадлежит царю. Рано или поздно нас присоединят силой. Надобно смотреть правде в глаза. Скажи, Хорунжий: сколько мы продержимся, ежли Московия пойдет на нас войной... Долго ли?
— Пять-семь лет.
— Слышали, станичники? Мы сможем воевать с Московией всего пять-семь лет. Что же дальше? А вот что: московитяне придут морем и удавят устье Яика. И отрежут стрельцы нас от мира. Возьмут за горло. И станем тогда мы не казаками, а мужиками черными, кабальными.
