Тулупова не обрадовало усердие костоломов. Он присел на скамью молча, сердито. Присматривался, слушал:
— Зачем взяли в поход вестовых соколов? — вопрошал подьячий, ломая есаулу колено.
Тимофей Смеющев мычал от боли, обливался соленым потом. Слышался хруст костей, щелканье разрываемых хрящей.
— Разве при этом вопросе потребно было ломать ногу? Большую боль наносить надобно при большом вопросе! — Когда они это поймут?
Подьячие старались. Боялись они Тулупова.
— Где спрятана утайная казна на Яике? Был ли умысел на захват Астрахани? — бабьим голоском спросил другой подьячий, прожигая яицкому гостю живот раскаленным железным прутом.
— Болван! — оттолкнул его Тулупов.
— Опять не угодил, — смутился палач.
Тулупов посмотрел в глаза мученика:
— Подпиши донос, есаул, что Меркульев злоумышляет на царя. И мы тебя отпустим. Повезем в Москву. Тебя осыплют милостями.
Дьяк еще надеялся на чудо. Если бы пленник сделал извет, то можно было бы схватить и Меркульева... Но есаул собрал остаток сил и харкнул прямо в лицо Тулупова кровью и мокрой гарью.
— Поганец! — побагровел дьяк, замахиваясь на Смеющева.
Но он был уже мертв. Никто в этом не сомневался, ибо крыса нырнула в нору. Так было всегда. Крыса улавливала первой, когда у человека останавливалось сердце.
— Старуха ушла, значит, есаул отдал душу богу, — заметил подьячий, трогая Тулупова за рукав кафтана.
— Какая старуха? — глупо спросил дьяк.
— Крыса.
— Ах, да. Сегодня я что-то не в себе. Даже не принес Старухе сухаря. Запамятовал.
...На подходе к дому дьяк Тулупов был убит выстрелом из пистоля разбойными людишками. На яицких казаков и Меркульева подозрение не упало. Грабители взяли у дьяка кошель, а казенные бумаги бросили. А в бумагах тех сказка изветная лежала об утайной казацкой казне. Разве мог Меркульев оставить цельным донос на себя?
Утром к воеводе пришел отец Лаврентий Он ударил посохом привратника, который его задержал. Перепугал у крыльца двух стрельцов проклятием. Толкнул сенную девку с горячим казаном. Та чуть ноги не ошпарила, на воеводу святой отец обрушил град страшнейших угроз от имени патриарха.
— Но у меня извет на Меркульева, — начал оправдываться струсивший воевода.
— От кого?
— От женки казацкой, вдовы Зоиды Грибовой.
— Сядешь с ней в лужу.
— Как же быть?
— Пошли донос в сыск дьяку Артамонову. Сие не наш хлеб. А посольство не держи. И отпусти есаула Смеющева из подземелья.
— Нет у меня никакого Тимофея, — поджал губы воевода.
— Откуда ж ты ведаешь, хряк, что его кличут Тимофеем?
— Оговорился.
— Не оговорился, а проговорился! Не быть тебе воеводой! — пригрозил святой отец и удалился, громко стуча ореховой палкой.
В тот же день сказку на Меркульева от Зоиды отослали срочно в московский сыск. На второй восход боевую ротню дозора и охочекомонный полк объединили и отбавили обратно на Яик под главенством Нечая. Стрельцы полковника Соломина изъяли у меркульевцев пищали и вестовых соколов. Дурацкую птицу ворону выбросили из клетки на съедение собакам, но она улетела, выполнив все предписания и советы загадочно погибшего дьяка Тулупова, астраханский воевода пустил посольство казацкого Яика на санную дорогу к Москве.
Цветь тридцать третья
— Как живется-можется, Груня?
— Поманеньку, маманя.
— Наши послы уж, поди, долетели до престольной Москвы?
— Пожалуй, добрались.
— Меркульев там нахапает добра у купцов для Дарьи и девок. А твой Хорунжий и на сарафан дрянного ардаша не привезет. Зазря ты с ним повязала судьбу, Грунька.
— А за кого бы ты меня выдала?
— За Прокопа Телегина.
— Я бы не пошла за этого увальня.
— Тогда за Миколку.
— За которого?
— Знамо, за Москвина, сынка писаря.
— И за него бы я не согласилась. Он прыщав, привередлив.
— Тогда за Нечая.
— Нечай холодный и жестокий. На уме война и набеги. У него и глаза-то ледяные. Не пойму, за что его Кланька любит...
— А чем Ермошка не жених?
— Марьин? У которого недавно сгорел дом?
— Он самый.
— Мабуть, и вырастет из него жених. А пока он сам в дитячьем возрасте. На крыльях с церкви порхает, а Глашку свою обиходить и прокормить не могет. Ему бы самому еще спать на печке возле материной титьки...
— Не скажи, по Ермошке бредит и Дуня Меркульева, и Снежанка Смеющева.
— И Дуня, и Снежана еще юницы.
— А ты кто? Сова мудрая?
— Я молодица, на сносях, жена Хорунжего.
— Ты, Груня, уж больно сурьезная.
— И тебе такой советую быть, маманя. Не забывай, что мы — Коровины!
— На что намекаешь?
— А на то, чтобы Меркульев к тебе не подходил. Узнаю — тогда на улице принародно побью тебя поленом. А ему в рожу хлестну кипящей смолой. Отобью охоту кобелиться.
— Ты с какой цепи сорвалась, Грунька? У меня ничего не было с Меркульевым. Он токмо в. бане полок нам перестелил...
— Вот и хорошо, что ничего не было. Блюди в чистоте имя отца. Он ить, маманя, смотрит на нас из моря.
Цветь тридцать четвертая
Раскаянье не искупает, а обостряет вину. Василь Скворцов мучился угрызениями совести, ибо уверен был, что это он спалил хату Ермошки. А все началось с дров. Кто-то с осени каждую ночь крал поленья. Сначала таскали охапками, а как выпал снег, стали увозить на салазках. Полполенницы так вот утащили до Рождества. Есаул рассвирепел, потому просверлил полено, набил его порохом и поставил намертво заглушку.
— Взорвется и всю печь разворотит у вора, — объяснил жене Василь.
— Так и я ошибусь, брошу снаряд во свою печку.
— А ты гляди внимательнее, опасайся. Я полено угольком черным крестиком отмечу.
В одну из ночей украли роковое полено. А вскоре горела изба Ермошки.
— Зазря я свершил зло, — пожалел Скворцов. — можно было и так догадаться, кто ворует дрова. Конечно же, Ермошка! Не стоило его обижать.
— Как ни жалей, беды не поправишь, — усмехалась жена.
— Я привезу лесу летом, помогу ему поставить новую хоромину.
— Тогдась все и догадаются, кто поджигатель. Вернется Ермошка из Москвы и востребует с тебя три тыщи золотых, которых у него, мабуть, и не было в схороне. Проигрался, поди, в зернь.
— Тоже верно. Да и Ермошка врал по-разному. То говорил — две тыщи, а опосля три насчитал.
Шло время. Метели заметали степь. Морозы трещали — аж звезды с неба падали. Меркульев с посольством пропал где-то в далеком далеке. Жители казацкого городка сидели в своих домах и землянках, как звери в норах. Даже бабы перестали разносить сплетни. И вдруг развалило взрывом всю печь у Зоиды Грибовой. Хату едва спасли от пожара.
— Не один я набиваю поленья порохом, — хохотал Скворцов, не подозревая, что взорвался его снаряд.
— У кого ж энто она дрова утащила? — гадала наивно Скворчиха.
— У Суедова. Он шинок поставил. Много дров потребно, заготовил три поленницы.
— Возненавидит Зоида Тихона.
— Что она ему сотворит?
Три дня и три ночи плакала Зоида от бессильной злобы. А после не стало слез, сидела молча и проклинала есаула Скворцова, у которого крала дрова. А он и не подозревал об этом, разговаривал с Зоидой при встречах участливо:
— Какое злодейство, Зоида! Кто-то тебе подкинул в поленницу чурку, набитую порохом. На кого подозрение-то?
— Измываешься? — вскидывалась коброй Зоида.
— Что ты, бог с тобой, — удивлялся добродушно есаул.
Самым главным и опасным врагом стал казаться Зоиде Василь Скворцов. Она выдумывала ночами для него самые страшные казни. То рвала его клещами на куски, то жгла на медленном огне. Она наслаждалась его муками... плакала от счастья, когда он умирал, просил прощения. Но он жил!
— Застрелите его ночью из-за угла! — умоляла Зоида Митяя Обжору и Гунайку.
— Боюсь, матушка-болярыня. Есаул чуткий, ловкий, затылком видит. У меня кишка скручивается, когда его встречаю, — мял шапку Митяй.
— Жалкие трусы! Вон с моих глаз!
Зоида сама выследила, когда Скворчиха истопила баню. Василь мылся всегда посеред недели, отдельно, долго парился. И любил брусничный квас с хреном. Подбросить отраву было не так уж трудно.
— Иди, Мокриша! В предбаннике жбан с квасом. Бросишь энто зелье в питие ему. Да гляди, чтобы тебя не увидели.
— А он шражу жаумирает? Штрашно!
— Нет, есаул вообще не помрет. Пронесет его. Неделю будет маяться кровавым поносом. А мы посмеемся.
— И вжаправду шмешно!
Мокриша пробежала огородами, смело открыла дверь предбанника и бросила зелье в жбанчик.
— Зайди, подай квасу! — крикнул Василь, полагая, что дверью скрипнула жена.
— Прошиби тебя понош, — бросилась Мокриша прочь.
— Тетеря глухая, — вышел в предбанник есаул. — Квасу не могла подать. Да и спину бы потерла, приласкалась. А то в избе дети все время мешают. Улыбнулся. Пил жадно, с передышками. Вспомнил недавний сон. А приснилось ему, будто укусила его какая-то черная, мерзкая змея. К чему бы это? Нет, не может его укусить никакая гадюка. Василь охлынул и снова пошел париться. Раза два выскакивал и валялся в снегу. Катался в сугробе с кряхтеньем и радостным стоном. Был переполнен здоровьем, молодостью и силой. Хороша баня! Сладок снег русский!
