Мы идем не останавливаясь, до самого рассвета. Судя по всему, на следующий день нас ждет серьезное сражение. Наш батальон занимает передовые посты на склоне холма в три часа пополуночи. Рота должна будет выслать дозор, который перейдет глубокий заболоченный овраг и поднимется на холм (по крайней мере, нам говорят, что тьма скрывает лежащий впереди холм). Но посланный вперед патруль, вернувшись, сообщает, что взвод, ушедший под командованием офицера, залег в ста шагах от нас, не выполнив, стало быть, задания. Мы, офицеры роты, проводим краткое совещание, но никто из нас не сердится, потому что N. — единственный трусливый офицер полка и, странное дело, на него смотрят снисходительно, словно он просто болен желудком, а он благоразумно пользуется этим обстоятельством. В самом деле, подобно библейскому Иуде, он необходим своим товарищам, ибо оттеняет меру их собственной храбрости. Дает каждому тихое удовлетворение — чувствовать себя выше него.
Возмущен один я, так как принято решение, что я пройду дальше затаившегося взвода, отправлю его назад, в роту. и установлю на холме надежный пост. Так начинается один из самых потрясающих, если не самых ужасных дней моей жизни. Огненная, грохочущая галлюцинация.
Небо на востоке из светло-сиреневого становится белесым, повисшие в нем облачка освещены снизу и обрамлены золотой каймой. Мы пересекаем овраг с тем бодрым настроением, которое дает непрерывное наступление, и, поднявшись по склону, натыкаемся на два обозных фургона с холщовым верхом, брошенных противником в бегстве. Удивленные, мы обследуем их и обнаруживаем, что в них полно добра. Я беру себе прорезиненный плащ, пакеты с шоколадом и джемом, нахожу немецкие газеты и письма, которые тоже забираю с собой. Мои люди любовно и предусмотрительно выбирают два бочонка с брынзой. Мой денщик наконец находит давно чаемое одеяло.
Через четверть часа мы подымаемся на вершину холма. Стоим на краю плато, слегка вогнутого посередине и поросшего, как футбольное поле, зеленой травой. Противоположный край плато немного выше нашего, слева границей оказывается черная стена леса, справа граница нечеткая — там вздымаются капризные нагромождения скал и обрывов.
Так как уже рассвело, я располагаю людей цепью, приказываю им лечь в двух шагах друг от друга, велю открыть бочонки с брынзой и раздать ее, потом превращаю пустой бочонок в стул и, уплетая шоколад, в ясном утреннем свете читаю «Neue freie Presse[37]». «Ужасы в Туртукайе», «Двадцать пять тысяч пленных», «Бухарест в опасности», «Наша армия катится, как железный вал», телеграммы Макензену, «Wer kann Rumänien retten[38]»? — таковы заголовки статей, занимающих целую полосу.
Все здесь для меня ново. Широкое плато впереди, яркий солнечный свет на заиндевевшей зелени холмов и долин, фургон, принадлежавший, кажется, артиллерийскому полку из Ганновера, повидавший Берлин и другие столицы, которых не видел я, эта газета, словно змей на бечевке, привязанная к другому миру, находящемуся от нас за тысячи километров, мысль о Бухаресте, который находится «в опасности». И торжествующий надо всем, росистый и благотворный солнечный свет. Я вижу все поле; там, на чуть возвышающемся противоположном краю, никого. Посылаю Оришану записку:
«Мы захватили два обозных фургона, трофеи что надо. Пришли за ними «мешки». Там есть две пары сапог от графа из Ганновера, одна тебе, другая мне. Скажи капитану, что я жду распоряжений».
И добавляю на оборотной стороне записки, посылая газету, о которой сначала забыл:
«Есть и другие немецкие газеты, оч. оч. интересные. «Кто может спасти Румынию?» — статья майора Мората. Никому не говори про трофеи, выберем себе что получше, остальное раздадим...»
Поле, раскинувшееся перед нами, — словно клочок земли обетованной, так изящно выгнуто оно посередине и так красиво оторочено слева зеленью леса. Сюда бы выезжать на майский пикник!
Через некоторое время на небольшой возвышенности с той стороны появляется всадник. Останавливается и стоит, как статуя на пьедестале. Это зрелище удивляет моих людей, которые, однако, с поистине крестьянским спокойствием продолжают уплетать брынзу. Между нами и им метров триста-четыреста. Спокойно взглянув на нас, он понукает коня и, к нашему довольно-таки кислому недоумению, спускается вниз шагов на тридцать. Потом поворачивает, шагом въезжает на холм и пропадает в пространстве, которое простирается до Вены.
Сразу после этого появляются два пехотинца. Они тоже останавливаются на приподнятом, как край тарелки, краю зеленого поля. Вырисовываются на пустом ярко-синем небе, как чабаны на вершине холма. Потом спускаются на тридцать шагов, поворачиваются и тоже исчезают по ту сторону, в пустоте, которая нам не видна. Затем на холме появляются уже четверо; они проделывают точно то же самое, спускаются на те же тридцать шагов, поворачиваются и пропадают за приподнятым краем поля.
Теперь их появилось уже шестнадцать. Они останавливаются группой, рассыпаются в цепь и направляются к нам.
«Совет» моих героев, поедающих брынзу, решает подпустить их поближе, посмотреть, какого черта им надо. У этого совета во взводе большой авторитет, и я, никогда не обращаясь к нему с вопросами, ратифицирую его решения. Но вот и эти шестнадцать остановились, сделав тридцать шагов, и, вместо того чтобы открыть огонь, стоят и смотрят на нас. Мы глядим друг на друга, как соседи, стоящие у своих домов, по обе стороны улицы.
Я спрашиваю себя, что, черт побери, они о нас думают? Затем зову Никулае Замфира.
— Послушай, Замфир, возьми двух человек и проползи лесом туда к ним... Погляди, что это еще такое.
Сегодня наверняка будет большое сражение. Не могу сказать, что передо мной по-прежнему возникает адское видение с горами трупов и реками огня, но знаю, что достаточно людям, расположившимся напротив, открыть огонь, и меня — так как мы стоим здесь без всякого прикрытия — убьют при первом же залпе. И все же я не пытаюсь укрыться со своим взводом. В этом упрямстве есть что-то от спорта.
Капрал возвращается озабоченный.
— Господин младший лейтенант, не знаю, но, кажется, они готовят к бою пушки. Слышен скрип колес — снаряды подвозят.
Между тем те шестнадцать, промаршировав, сколько следовало, спиной к нам, снова оказались на вершине; по команде для нас неслышной они останавливаются, смыкают ряды, поворачиваются налево кругом и строятся колонной, как на смотру. Какой-то высший чин время от времени подгоняет их хлыстом или тростью. Вероятно, они думают, что находятся во дворе казармы.
Потом, к нашему все возрастающему недоумению, этот «высший чин», по-прежнему стоя к нам спиной, и в самом деле проводит смотр пехотной части, солдаты которой тянут носки и кажутся нам отсюда похожими на автоматы. Наконец они останавливаются и строятся на холме, венчающем поле, в линейку, лицом к нам. И, как наги кажется, тоже по команде, слева и справа от них начинают появляться из потусторонней бездны (которая может таить в себе все что угодно) и пристраиваться к ним по одному другие солдаты.
Я посылаю капитану клочок бумаги с просьбой начать артподготовку.
«Прошу дать залп, который помешает врагу открыть огонь».
И теперь уже с полной уверенностью жду начала боя, вспоминая точность попадания нашей артиллерии. По раскинувшимся веером склонам за нашей спиной спускаются в долину серые роты и батальоны. Я говорю себе, что происходит передислокация частей, вероятно, в виду предстоящей атаки.
— Господин младший лейтенант, какие это солдаты спускаются по ложбине к селу?
— Наши, какие же еще?
— Наши-то они наши, это вы верно говорите, только зачем они идут назад?
— Маневр, Замфир... маневрируют...
Те, что стоят перед нами, на противоположном краю поля, уже не спускаются, они застыли неподвижно, словно вросли в землю, как огромные оловянные солдатики, припаянные к металлической пластинке.
— Сто пятьдесят два.
— Сто пятьдесят шесть, сто пятьдесят восемь, сто шестьдесят.
Мои люди считают, но сбиваются со счета и начинают сначала. Оршнан явился сам, с четырьмя солдатами, принес и плащ-палатки. Он шутить не любит. Вот он уже забрался под холщовый верх фургона и грузит вещи. Я в недоумении, размышляю, что предпринять. Тех, напротив, становится все больше, и я не могу понять, что они хотят. Но их поведение подтверждает известное мне по уставу ротной службы положение о том, что передовые посты должны открывать огонь лишь тогда, когда на них нападают. Я понимаю, в чем состоит опасность: начав бой преждевременно, до окончания маневра, я втянул бы в дело наши части, не успевшие занять намеченные позиции.
— Сколько их там, Думитру?
— Двести шестьдесят, господин младший лейтенант. Илие Орзару поправляет его горько и придирчиво:
— Откуда? Двести пятьдесят шесть... вот сейчас двести пятьдесят восемь и только теперь двести шестьдесят.
